пополудни, а бой даже не думал утихать. Живое воображение пана  Кшиштофа
мигом нарисовало ему страшную картину: освещенное луной поле, заваленное
огромными горами трупов, представляющими собой все, что осталось от двух
истребивших друг друга до последнего человека великих армий. И  в  самом
деле, бой бушевал с такой яростью, люди дрались с  таким  нечеловеческим
упорством,  словно  и  впрямь  поставили  перед  собой  задачу  перебить
противника до последнего писаря и кашевара, хотя бы и ценой  собственной
жизни. Огинский, который до сих пор был полностью  уверен  в  неминуемой
победе французской армии, даже засомневался: сражение длилось уже десять
часов кряду с неослабевающей силой, а русские не только не были разбиты,
но до сих пор даже не сдвинулись  с  занятых  накануне  позиций,  словно
каждый солдат пустил корни на том месте, где стоял.
   Впрочем, подумал пан Кшиштоф, какое мне до этого дело? Лишь бы  Мюрат
не погиб раньше, чем заплатит деньги. Но Мюрат не погибнет. Недаром  его
прозвали баловнем удачи:  с  самого  начала  кампании  он  ухитрился  не
получить ни  единой  царапины,  хотя,  по  слухам,  всегда  с  отчаянной
храбростью лез в самую гущу сражения.  Именно  такой  человек  и  должен
командовать кавалерией - лихой рубака, неуязвимый для вражеских  пуль  и
клинков, и в то же время тонкий политик, хитрец и умница...
   Да, подумал пан Кшиштоф лениво, что хитрец то хитрец, этого у него не
отнимешь. И, как всякий хитрец, обожает загребать жар чужими руками.  Но
я больше не буду таскать для него каштаны из огня. Увольте, сир, скажу я
ему, но с меня довольно. Я не отказываюсь  служить  вам,  но  мне  нужен
долгосрочный отпуск. Вы же видите, я ранен, выполняя ваше  поручение.  Я
выполнил его с честью и заслужил награду, сир...
   Пан  Кшиштоф  почувствовал,  что  напряжение   начинает   мало-помалу
отпускать его. Глаза у него слипались все сильнее,  трубка  потухла.  Он
выбил ее об дощатый борт повозки, спрятал в карман и решил вздремнуть.
   Разбитая  дорога,  по  которой  молчаливый  ополченец  вел   повозку,
спустилась  в  неглубокую,  поросшую  изломанными,  смятыми,  почти  без
листьев кустами. В  кустах,  задрав  к  небу  окоченевшие  ноги,  лежала
мертвая лошадь со вспоротым брюхом. В двух шагах от лошади, разбросав  в
стороны руки, лежал убитый  кавалергард  в  белом  мундире,  выпачканном
землей и кровью. Легкий ветерок шевелил его красивые русые  волосы,  как
прошлогоднюю траву на пригорке. Пан Кшиштоф поморщился от этого зрелища:
кавалергард казался  ему  глупцом,  получившим  по  заслугам.  В  конной
гвардии всегда служили  отпрыски  самых  богатых  и  знатных  дворянских
фамилий, и пан Кшиштоф никак не мог  понять,  что  заставляет  людей,  у
которых и без того есть все, о чем только можно мечтать, подвергать себя
лишениям и смертельному риску военной службы. Чего им, спрашивается,  не
хватает - чести, славы, почета? Орденов? Черт подери, как это глупо! Вот
он, лежит, уткнувшись лицом  в  грязь,  в  своем  щегольском  мундире  с
золотыми аксельбантами, и что для него теперь честь, слава и почет?  Кто
заставил его пойти на смерть? Да в том-то и дело, что никто!  Он  сделал
это добровольно, и еще гордился, наверное, своим дурацким поступком...
   Чуть дальше на обочине дороги лежала вверх колесами  разбитая  прямым
попаданием пушечного ядра фура - видимо, та самая, которую везла  только
что попавшаяся  пану  Кшиштофу  на  глаза  лошадь.  Придавленный  бортом
мертвый возница в артиллерийском мундире смотрел в небо широко открытыми
остекленевшими глазами. Ополченец, который управлял повозкой Багратиона,