только  9-го  вечером  можно было  возобновить  сообщение  по мосту.  10-го
ночевали  в Мезьере,  оттуда  поехали в  Компьен, а  11-го были  в Сен-Клу.

Поездка  и  различные  связанные  с  ней заботы  сделали  меня  необходимым
императору.  Слишком  справедливый для  того,  чтобы не  похвалить меня  за
исполнение моих  служебных обязанностей,  он, однако, сохранял  всю прежнюю
резкость  при сношениях  со мной.  По возвращении  в Париж все  вновь пошло
привычным  путем. Императора  ничто  уже не  отвлекало от  его недовольства
своим обер-шталмейстером,  а ходатайства обер-шталмейстера  за своих друзей
напоминали  ему, что  он может  причинить ему  неприятность и  наказать его
самым  чувствительным  для  него  образом:  он не  был  поэтому  расположен
изменить к лучшему свое обращение со мной.

Речь шла  о моей чести, ибо  вопрос касался интереса моей  страны, и о моей
щепетильности,  ибо  я  не хотел  быть  проводником  той политики,  которую
осуждал; мое положение было поэтому затруднительно; но меня спасло то что в
обществе я хранил молчание по всем этим вопросам.

Уважая даже  несправедливую строгость  государя, который не  может пойти на
уступки своему подданному, я не позволял себе ни малейшей жалобы, поскольку
дело  интересовало меня  лично,  но я  возражал и  непосредственно  и через
Дюрока  или герцога  Ровиго против  той несправедливости,  которая постигла
моих  друзей,   бывших  совершенно  чуждыми   моим  политическим  взглядам.
Император заметил мое молчание в обществе и мою сдержанность. Судя по тому,
что  мне говорил Дюрок,  он одобрял мой  образ действий,  но пока что  ни в
малейшей степени не менял своего поведения.

Зимою было много празднеств, балов и маскарадов. На большом костюмированном
балу  я  был  единственным  сановником,  который  вопреки  этикету  не  был
назначен, для участия в контрдансе с императрицей и принцессами. Желая меня
уколоть,  император  назначил  графа де  Нансути,  который  отнюдь не  имел
большого придворного сана. Меня также исключили из числа приглашенных, или,
вернее,  я   был  единственным  сановником,  не   приглашенным  на  ужин  у
императрицы. Я спокойно отнесся  к неприглашению меня на ужины, ибо участие
в них являлось отличием, которое можно было рассматривать как интимное. Что
же  касается контрданса, то  участие в  нем было правом,  присвоенным моему
званию, и так как дело происходило публично, то я счел своим долгом сделать
по этому  поводу представление. Император велел  мне ответить, что это была
ошибка,  но  я  знал  от  Дюрока,  которому  император  продиктовал  список
участников   контрданса,  что   эта  ошибка  была   весьма  преднамеренной.

Дюрок добавил  даже с характерным  для него участием и  любезностью ко мне,
что он настоятельно советует Мне не возбуждать в настоящий момент вопроса о
возвращении моих друзей ко  двору; он, Дюрок, не знает, что именно я сделал
или сказал,  но император сердит  на меня более чем  когда-либо. Он заметил
мне,  что  я  слишком открыто  высказывался  против  планов, относящихся  к
Польше, и  что когда император говорил  со мной о делах,  то я слишком явно
его  порицал,  и это  его  рассердило.  Дюрок намекал,  несомненно, на  два
разговора, которые  у меня были с императором: одни -  в замке Лоо во время
поездки  в Голландию  и  другой -  два дня  тому  назад в  Париже  [70] . Я