честолюбия  и той  страсти  к войне,  в  которой его  упрекают, но  которая
является  лишь результатом  предусмотрительной политики,  и что  он гораздо
более умеренный человек, чем это думают. Я согласился, что он действительно
заинтересован в  том, чтобы принудить Англию  к миру и пойти  на те жертвы,
которых  может  потребовать  эта великая  цель,  но  сделал оговорку,  что,
по-моему,  ее  можно  достигнуть   путем  выдержки  и  сохранения  мира  на
континенте;  я  вижу путь  к  этой цели  в  большей умеренности  и в  менее
угрожающей позиции по отношению ко всем державам, тогда как император видит
его лишь  в абсолютном  подчинении всех этих  держав тем мерам,  которых он
требует. Чем  труднее было императору меня  убедить, тем больше искусства и
настойчивости он прилагал для  достижения этой цели. Судя по его стараниям,
по блеску его аргументации  и по форме его речи, можно было подумать, что я
был державой,  а он был чрезвычайно заинтересован  в том, чтобы эту державу
убедить.

Я часто наблюдал в нем это стремление и эту настойчивость. Я далек от того,
чтобы  отнести это  на мой собственный  счет. Он  точно так же  поступал со
всеми, кого хотел убедить, а он всегда хотел этого.

Я говорю  обо всех этих  подробностях, потому что они  рисуют его характер;
вот моя единственная цель. Скажу еще, что эта настойчивость объяснялась, на
мой взгляд,  привычкой, слишком  глубоко укоренившейся в  нем благодаря его
могуществу  или благодаря  действительному превосходству  его гения  и тому
влиянию, которое  давал ему этот гений,  - привычкой внушать или навязывать
другим свои  взгляды. Не подлежит  сомнению, что именно его  успехам в этом
отношении  следует  приписать  любовь к  свиданиям  с  другими монархами  и
привычку  вести  непосредственные переговоры  о  важнейших и  деликатнейших
делах с  министрами и послами иностранных держав. Когда  он хотел, то в его
голосе и в манерах появлялось нечто убеждающее и соблазняющее, и это давало
ему не  меньше преимуществ  над собеседником, чем  превосходство и гибкость
его ума. Когда он хотел, то не было более обаятельного человека, чем он, и,
чтобы  сопротивляться ему,  нужно было  испытать на  деле, как это  было со
мной,  все те  политические ошибки,  которые скрывались под  покровом этого
искусства. Хотя  я держался  настороже и даже в  оборонительной позиции, но
часто ему почти удавалось перетянуть меня на свою сторону, и я освобождался
от его чар лишь  потому, что, как все ограниченные и упрямые умы, оставался
на избранной  мною позиции, откликаясь только на свою  идею, а отнюдь не на
идею  императора.   Чтобы  не   поддаться  добродушию,  которое   он  порою
подчеркнуто выказывал с целью  внушить доверие, или исключительным по своей
силе  доводам и  рассуждениям императора,  которые, бесспорно,  часто имели
специальный характер,  но всегда  были чрезвычайно остроумны  и изобиловали
сравнениями,  весьма искусно  подкрепляющими его  идею и  прикрывающими его
цель, для  этого нужно было поступать так, как  будто вы не понимаете того,
что  говорит  император,  и  хорошенько  внушить  себе  заранее:  "Вот  это
справедливо,  вот   это  хорошо,  вот  это   служит  интересам  Франции,  а
следовательно, действительным интересам императора". Надо было замкнуться в
соответствующие вашим взглядам рамки  вопроса и не выходить из начертанного
вами  для себя  круга, а в  особенности не  следовать за императором  в его
диверсиях, так как он никогда не упускал случая передвинуть вопрос в другую
плоскость,  если встречал  оппозицию.  Горе тому,  кто допускал  какие-либо