чтобы  ее   можно  было  исправить,   ее  обитатели  попросту  повернули  ее
испорченной стороной в тень.
  Вот видишь? Даже здесь, в  этом глубоко личном месте мой синтаксис стал
жертвой  этого обмана.  Не  мне приходилось совершать все  эти  вещи: рубить
узел, взламывать замок, чтобы смыться с вещами, которые мне не принадлежали.
Просто дверь  была  открыта.  По  правде говоря, она  не сама открыла ее. Ее
дворецкий открыл  для нее  эту дверь.  Его звали  Скука. Она сказала "Скука,
раздобудь мне развлечение". Тот ответил: "Хорошо,  мадам" и надел свои белые
перчатки, чтобы не оставить отпечатков на моем сердце, когда тихонько в него
постучал  и мне показалось, что он сказал мне, что его зовут Любовь.
  Ты  думаешь я  пытаюсь  увильнуть  от  ответственности?  Нет,  все  мои
поступки осознаны, они были осознаны  мной и  тогда, когда совершались. Но я
не стою  в церкви,  не жду в очереди в  бюро  регистрации браков, не клянусь
хранить верность  до  гроба.  Я  не  осмеливаюсь на это. Я  не  говорю "Этим
кольцом я связываю себя узами брака". Я  не говорю "Своим телом я поклоняюсь
тебе". Как можно говорить это одному  человеку и с радостью спать с  другим?
Не следует ли нарушать клятву  таким же образом, как и давать ее - на виду у
всех?
  Странно  что брак, этот публичный  показ,  открытый для всех, открывает
путь самой тайной из всех связей - супружеской измене.
  Однажды  у  меня была любовница, ее звали  Вирсавия.  Это была женщина,
счастливая в браке. Мне начинало казаться,  что мы с ней - экипаж  подводной
лодки. Мы ничего не  могли  говорить  друзьям,  по крайней мере она не могла
говорить  своим, потому что это также  были и  его  друзья.  Мне нельзя было
говорить своим, потому что  она просила меня не делать этого. Мы погружались
все глубже и глубже в нашем гробу с изнанкой из любви, с изнанкой из свинца.
"Говорить  правду", говорила она "это роскошь,  которая  нам не по карману".
Поэтому ложь, становилась добродетелью, экономным существованием, которое мы
должны были  вести. Говорить правду было слишком больно,  поэтому ложь стала
добрым делом. Как-то раз я говорю ей:  "Я собираюсь сказать ему правду". Это
случилось по прошествии  двух лет, когда мне показалось, что она должна уйти
от него, наконец-то, наконец-то, наконец-то. Слово, которое она употребила в
ответ:  "Чудовищно".  Чудовищно  сказать  ему.  Чудовищно.  Мне   вспомнился
Калибан, прикованный цепями к своей адской скале. "Пусть красная чума унесет
вас за то, что вы научили меня говорить".
  Позднее,  когда мне  удалось  освободиться  от  ее  мира  двусмысленных
значений  и  масонских жестов, мне  пришлось  совершить  воровство.  У  меня
никогда не  было нужды воровать у нее, она сама раскладывала свои товары  на
одеяле и просила  меня выбрать. (Они имели цену, но чисто формальную). Когда
мы расстались, мне захотелось  получить  назад  свои письма. "Твои авторские
права, но  моя собственность"  - как она  сказала. То же она говорила о моем
теле. Возможно  было неправильным забираться к ней в  чулан,  чтобы  забрать
назад остатки  себя.  Их было  легко найти, они были набиты в большую мягкую
сумку,  на  которой  была  наклейка  благотворительного  фонда  "Оксфам"   с
сообщением,  что все это  должно быть  возвращено  мне в  случае ее  смерти.
Хорошо придумано. Он наверняка прочитал бы их, но только тогда, когда она не
могла бы уже  испытать на  себе  последствия. Захотелось бы мне прочитать на
его месте? Возможно. Хорошо придумано.
  Они  были сожжены мною в саду, одно за другим и мне думалось о том  как
легко можно разрушить прошлое и как трудно забыть его.