поработать  желчью,  так  ей  нужно  было  иногда  поработать  остававшимися
способностями мыслить, и для этого предлогом был пасьянс. Когда  нужно  было
поплакать, тогда предметом был покойный граф. Когда нужно было  тревожиться,
предлогом  был  Николай  и  его  здоровье;  когда  нужно   было   язвительно
поговорить, тогда предлогом  была  графиня  Марья.  Когда  нужно  было  дать
упражнение органу голоса, - это бывало большей частью в седьмом часу,  после
пищеварительного отдыха в темной комнате, - тогда  предлогом  были  рассказы
все одних и тех же историй и все одним и тем же слушателям.
   Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя никто никогда  не
говорил об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для удовлетворения
этих ее  потребностей.  Только  в  редком  взгляде  и  грустной  полуулыбке,
обращенной друг к другу между Николаем, Пьером,  Наташей  и  Марьей,  бывало
выражаемо это взаимное понимание ее положения.
   Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они говорили о том,  что
она сделала уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в том,  что  теперь
видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и  что  радостно  покоряться
ей, сдерживать себя для этого когда-то дорогого, когда-то такого же полного,
как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Mйmento  mori  2  -  говорили  эти
взгляды.
   Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех домашних  не
понимали этого и чуждались ее.

XIII.

   Когда Пьер с женою пришли в  гостиную,  графиня  находилась  в  привычном
состоянии потребности занять себя умственной работой гранпасьянса и  потому,
несмотря на то, что она по привычке сказала слова, всегда говоримые  ею  при
возвращении Пьера или сына: "Пора, пора, мои  милый;  заждались.  Ну,  слава
богу". И при передаче ей подарков -  сказала  другие  привычные  слова:  "Не
дорог подарок, дружок, - спасибо, что меня,  старуху,  даришь..."  -  видимо
было, что приход Пьера был ей неприятен в эту минуту, потому что отвлекал ее
от недоложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда только принялась
за подарки. Подарки состояли из прекрасной работы футляра для карт, севрской
ярко-синей чашки с крышкой и с изображениями пастушек и из золотой табакерки
с  портретом  покойного  графа,  который   Пьер   заказывал   в   Петербурге
миниатюристу. (Графиня давно желала этого.) Ей не хотелось теперь плакать, и
потому она равнодушно посмотрела на портрет и занялась больше футляром.
   - Благодарствуй, мой друг, ты утешил меня,  -  сказала  она,  как  всегда
говорила. - Но лучше всего, что сам себя привез. А  то  это  ни  на  что  не
похоже; хоть бы ты побранил свою жену. Что это? Как  сумасшедшая  без  тебя.
Ничего не видит, не помнит, - говорила она привычные слова. - Посмотри, Анна
Тимофеевна, - прибавила она, - какой сынок футляр нам привез.
   Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.
   Хотя  Пьеру,  Наташе,  Николаю,  Марье  и  Денисову  многое  нужно   было
поговорить  такого,  что  не  говорилось  при  графине,  не  потому,   чтобы
что-нибудь скрывалось от нее, но потому, что она  так  отстала  от  многого,
что, начав говорить про что-нибудь при ней, надо  бы  было  отвечать  на  ее
вопросы,  некстати  вставляемые,  и  повторять  вновь  уже   несколько   раз
повторенное ей: рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она  не  могла
вновь запомнить; но они, по обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара,  и