сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось
тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным
изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими
отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто
доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными
краями незаживающую язву на его собственном теле.

Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля
лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок.
Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву - кормление прекрасно
тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития,
длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки...
Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая
и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться,
словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.

К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один,
и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки
тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи
цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.

Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть.
Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья
готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский
клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью
макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок
не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она - легкая и
свободная. Вон там, среди белых деревьев,- юноша Антиной, не имеющий на
себе даже набедренной повязки, - упругое, гибкое, злобное тело. Такое же,
как у нее, маленькой беспощадной хищницы...

Погоди, Антиной, я попробую и твое сердце!

                                    6.

Горин встревожился. Ее душа формировалась неуловимо противоположно замыслу.
Все чаще он чувствовал - в собственном романе! - присутствие чуждой, даже
враждебной воли. Это была мощная воля, насмешливый, но пока невнятный лик
иной судьбы, которою он не умел управлять.

Горин видел, как подергиваются желтоватой пленкой, такие ясные и
проницательные, глаза Гагарина, как дрожат его пальцы, когда он ласково
касается Алиных волос, как вспыхивают и темнеют, становясь все глубже и
недостижимее, Алины зрачки. Гумбертовские поползновения Гагарина были
теперь совершенно очевидны. В первую очередь, конечно, Але... Ну и Горину,
разумеется.

Ему казалось, Аля просто дерзит дремучей силе, увлекающей ее в душные
облака фантасмагории. Она была слишком живая, Аля, слишком настоящая для
того, чтобы играть по чужим неинтересным правилам... Какой уж тут, к черту,