доверчивый, никогда не унывающий старик с  по-детски  ясной  и  чистой,  как
ключевая вода, душой был одних из тех аборигенов Уссурийского края,  которых
описывали еще первые исследователи. В его  суждениях  отражалась  история  и
мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был  на  двадцать  два  года
моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.)
   Познакомился я с Оде Ахи в Гвасюгах еще  до  начала  охотничьего  сезона,
когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому  времени  у  меня  уже
были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук,  стрелы
с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные  украшения;  охотничья
шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами.  Прежде  удэгейцы  на
своей одежде всегда вышивали цветные орнаменты с  тонким  изящным  рисунком.
Глядя на эту  вышивку,  не  перестаешь  восхищаться  мастерством  и  высоким
художественным  вкусом  вышивальщиц.  Колоритнейшие  вещи!  К  сожалению,  в
Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством,  но
и те из-за слабого зрения теперь вышиванием  почти  не  занимались.  Находок
было немало, но я лелеял надежду  обогатить  коллекцию  настоящим  шаманским
бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.
   Идти к местному  старейшине  одному  было  неловко  и  я  уговорил  Луксу
проводить меня. Постучались. Хозяйка провела нас в дом.  Оде  Ахи  сидел  на
низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы.  Маленький,  с
невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто.  На  мою  просьбу  ответил
категорическим отказом и даже убрал с полки  сэвохи--деревянные  изображения
удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой  он  согласился
лишь показать бубен.
   Достав берестяной чехол из-за шкафа, Оде вынул  из  него  свою  реликвию.
Любовно погладил тугую с заплатами шхуну  и  несколько  раз  с  расстановкой
ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы
притихли.
   Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся на середине  ремешков,
сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял  в  руку  г„у  -
кривую  колотушку,  обтянутую  шкурой  выдры  и  начал  священнодействовать.
Раздались звуки низкие,  мощные.  На  душе  стало  тревожно.  Мной  овладело
смятение и странная готовность повиноваться, идти туда,  куда  позовет  этот
потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в
иные миры.
   Убедившись, что Ахи с бубном не расстанется, мы извинились я попрощались.
Уже на улице Лукса рассказал мне, что в Гвасюгах не раз бывали  всевозможные
экспедиции, но этот бубен Ахи так и не отдал никому и продолжает  потихоньку
шаманить.
   Забегая вперед, скажу, что весной после охоты все  же  удалось  уговорить
Ахи, и он отдал мне  свой  бубен.  Последний  бубен  последнего  удэгейского
шамана. А в конце следующего сезона Оде перекочевал к "нижний  люди":  вышел
из своего зимовья рубить дрова, взмахнул топором и упал  навзничь  -  сердце
остановилось. Вероятно и бубен отдал, предчувствуя скорую "перекочевку".
   Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда  я
снимаю бубен и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Оде Ахи.
   Всему этому суждено было произойти в  будущем,  а  сейчас  мы  сидим  все
вместе в тесной палатке возле печки.
   Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Достал сахар. Ахи от него наотрез
отказался: