разморят, от  травяного  духа человек  пьян;  кругом птички  паруются.  Купец в
телегу положит  под себя  всего мягкого,  его истома  и пронимает.  Тут  озорные
девки разведут руками  заросли и  покажутся голые. Недалеко  от дороги  у них  и
шалаш,   и   квас   для   весёлого   ожидания.   Заслышат телегу и бегут крадком
наперехватки. На самый стыд лопушок навешен.
     Купца и подкинет.  "Ай-ай, какой хороший!  Скорей иди, барышня!"  А она:  "
Брось шаль!" Посверкает телом, повертится умеючи - и скрылась. Так же и другая,
и третья... Купец  уж клянёт  себя, что  не кинул: давай  в голос  звать. А они
опять на виду: груди торчком, коленки играют. "Брось платок! Брось сарафан!"
     Он и кинет. Горит человек - что  поделать? На одной вещи не остановится.  А
они подхватывают - и  пропали. А он всё  надеется улестить... Вот так  повыманят
приданое.
     Но чтобы купец хоть какой раз получил  за свой товар - не бывало! Какие  ни
нахалки, но тут казачки строги. Забава есть забава, но продажность в старину не
допускалась в наших местах. Побежит купец вдогон - в травах его парни переймут:
"Ты что, хрячина некладеный?!" Стерегли своих казачек.
     Бухарцы страшно обижались,  что ругают хрячиной.  Жаловались начальству:  у
вас, мол,  ездить нельзя,  такие  оскорбленья терпишь  от молодых  казаков. "Мы
свинину не выносим на дух! А казачки - барышни красивые, хорошие..." И ни  слова
не скажут про озорство. Всё-таки хотелось купцам, чтобы им девки показывались.
     Но, конечно, такое  озорство шло не  отовсюду, а только  с хутора  Персики.
Вот где  снесли деревню  Мулановку,  там был  в  старину казачий  хутор. Кто-то
говорил, что его  назвали по  прелестям девок. Но  вряд ли.  Тогда всё  выражали
гораздо проще.
     Выражали грубо,  но  чего стесняться,  если  особая красота  казачек была:
выпуклый зад... Как киргизские кобылы огневые, норовистые, так и те девки  были.
Умели заиграть хоть кого. Закружат голову и разорят. А вон в станице Донгузской
жили казаки-староверы - там ничего подобного. Суровость!
     В Персиках веселье было от смешанности. Казаки много женились на калмычках.
Около жили  башкиры,  они  делали  набеги на  Калмыкию,  приводили  девушек.  Те
сбегали к казакам, окрестятся и замуж. Так же и красивых башкирок, если замужем
за стариком, казаки сманивали. Потому даже русых было мало на хуторе, а светлой
- и подавно не найдёшь. Народ чернявый.
     Среди него  выделялась  Наташка:  вон  как среди  грачей  чайка.  За  такую
красоту лучше б  сразу куда  упрятать - чтоб  без убийств.  Белокурая; коса  вот
такой толщины! Жила с матерью, та пьющая. У Наташки был Аверьян, но его
     родители ни в какую, чтобы он на ней женился: голь-голая. А красота -  чего
на неё глядеть?  Наташка собирала себе  приданое, дразня бухарцев,  но мать  всё
пропивала.
     А за хутором,  на берегу реки  Салмыш, жил старый персиянин.  Для его дома
возили отборную сосну  из Бузулукского  бора, за триста  пятьдесят вёрст.  Богач
был. За какие-то заслуги наградило его царское правительство большими  деньгами,
и он почему-то угнездился  у нас. Начальство его  почитало, казаки относились  с
приглядкой. Уж такой  приветливый; говорит  как гладит,  да медком  подмазывает.
Непонятный! Кто его знает: что он да как?!
     Вот по его детям, видать-то, и назвался хутор. Персики: то есть  персиянина
приплод, малые персы. Старый-старый, жил тихо, а после вдруг наплодил...
     Как вышло?  Сперва он  углядел Наташу  на горячем  песочке у  Салмыша.  Над
берегом откос, вот с откоса он затрагивает  её: "Подымись ко мне в тень  дерева,
Наташа! Солнышко  попечёт". Тут  Аверьян выходит  на песок  из кустов.  У них  с