полного их счастья - детей, и сколь часто случалось видеть,  как  супруги,
рядышком, опускали колени на бархатные  подушечки  и,  воздев  руки  горе,
слезно просили о милости, им не отпущенной! Мало  того,  во  всех  церквах
Фландрии и Артуа что ни воскресенье с амвонов молили об  этом  всевышнего,
но, казалось, господь бог не хотел внять сей мольбе, ибо обоим уже  минуло
сорок, а надежда на потомство, на прямого наследника все еще  не  сбылась,
так что некогда держава, наверно, распалась бы в споре зарящихся на власть
притязателей.
   Помогло ли здесь то, что в дело  вмешался  сам  архиепископ  Кельнский,
Утрехтский, Маастрихтский и Льежский, не  раз  назначавший  с  этой  целью
торжественное богослужение и крестный ход? Допускаю сие, ибо после долгого
промедления опала всемогущего была наконец снята и государыня стала  ждать
радостей материнства, - радостей, но,  увы,  обреченных  истощиться  мукой
родин, тяжесть коих все  еще  свидетельствовала,  что  Премудрый  неохотно
исполняет ее желание.  Увы!  Бадугенне  не  суждено  было  узреть  двойню,
которую она, непривычно стеная, произвела на свет. Свет ее очей  погас,  и
герцог Гримальд вместе с радостями отцовства познал и горечь вдовства.
   Как странно смешивает провидение  радость  и  горе  смертных  в  едином
кубке! Архиепископ, мучительно  потрясенный  двойственным  успехом  своего
предстательства  пред   всемогущим,   препоручил   епископу   Камбрейскому
отслужить панихиду в Ипре, в кафедральном соборе. И когда  камень  прикрыл
могилу, прохладное  родильное  ложе  госпожи  Бадугенны,  герцог  Гримальд
возвратился в Бельрапейр, чтобы порадоваться  тому,  что  было  ему  дано,
после того как он, с соблюдением всех обрядов, оплакал то, что было у него
отнято. Младенцы, сладчайшие отпрыски смерти, мальчик и девочка, его плоть
и кровь, наследники его дома, стали ему утехою в горе, стали утехою  всему
замку, отчего их совокупно и  называли  "жойделакурт",  то  есть  "радость
двора", ибо мир и впрямь не видел  еще  младенцев  прелестнее,  и  никакой
художник из Кельна или Маастрихта не  смог  бы  написать  красками  ничего
красивее: безукоризненно сложенные, исполненные очарования, с  волосиками,
мягкими, как цыплячий  пушок,  и  глазками,  пока  еще  лучащимися  светом
небесным; лишь изредка  хнычущие,  всегда  готовые  улыбнуться  ангельской
улыбкой, от которой таяло сердце не только у  придворных,  но  и  у  самих
младенцев: когда их пеленали,  они  тянулись  друг  к  другу  ручонками  и
лопотали: "Да, да! Ты, ты!"
   Разумеется, "жойделакурт" называли их лишь купно и ради милой шутки.  В
святом крещении - а окрестил  их  капеллан  замка  -  они  получили  имена
Вилигис и Сибилла; и если принц Вилло, который лопоча: "Да, да!" -  шлепал
ручонками гораздо сильнее, чем Сибилла, был наследником  и  главным  лицом
государства, то на нее, как на весь ее пол, падал отсвет и  отблеск  славы
царицы небесной, и герцог Гримальд глядел на свою дочку куда более нежными
глазами, чем на столь нужного герцогству и не менее прекрасного сына. Тому
быть рыцарем, таким же, как он сам,  храбрым  и  дюжим,  ну  да,  любезным
женскому взору, когда после тйоста  (пропотевших доспехов, пожалуй, и до кларета  охочим,  -  ну  да,  это  все
знакомо!   Сладостная   же,   осиянная   свыше    чужедальность    хрупкой
женственности,  она  совсем  по-другому  задевает  огрубевшие  сердца,   и
отцовское  тоже,  а  потому  господин  Гримальд  называл  сыночка   только
"бебешкой" и "бездельничком", девчоночку же "ma charmante" и  целовал  ее,
тогда как мальчика только трепал по щеке и давал подержать ему палец.