привидение.
   - Подмораживает,  -  сказал  Бен,  указывая  на  тускло  поблескивавшие
побеги. Пар от чая застилал его лицо.
   Когда он собрался уходить, небо приобрело малиновый оттенок -  вставало
солнце.
   - Весна, - сказала Рут, - вот увидишь.
   Бен покачал головой, рассмеялся, и, когда он отворил дверь, ее  окатило
струей воздуха, холодной, как стекло. Она смотрела Бену вслед: он не спеша
удалялся с перекинутой через левое плечо сумкой с едой, и  снова  ощущение
счастья разлилось по ее жилам, словно хмель,  и  ей  показалось,  что  она
может все на свете.
   Она отрезала ломоть черствого хлеба и кусок сала, затем насыпала  зерна
в ведерко и стала спускаться по тропинке с холма, чтобы покормить  сначала
синиц и черных дроздов, а потом кур. Был последний день  февраля.  Значит,
завтра март. Весна, подумала она вслух.
   За изгородью негромко прокричал осел, а на ветках яблонь и  над  стеной
из боярышника было полным-полно птиц, и они все пели, пели.


   Ближе  к  полудню  снова  потеплело,  изморозь   на   траве,   растаяв,
превратилась  в   мелкие,   как   булавочные   головки,   капельки   воды,
поблескивавшие на солнце.
   Рут возилась на кухне, распахнув наружу дверь, - стирала, месила тесто,
а  потом,   сделав   передышку,   смотрела   на   длиннохвостых   синичек,
покачивавшихся  и  перевертывавшихся  вверх  брюшком  на  ветках,   словно
акробаты на трапеции. Обычный день. Спокойный, как всегда и как все здесь.
   Картер  пришел  за  помоями  раньше  обычного  и  рассказал,  что  жена
священника принесла ему еще одну дочку. Картер  нравился  Рут:  он  всегда
сообщал какие-нибудь новости, но не переносил сплетен, не любил перемывать
косточки. Рассказывал, кто родился, кто умер, у кого пала  скотина,  какая
погода по  ту  сторону  гряды.  Но  никогда  не  лез  в  чужую  жизнь,  не
домысливал, не присочинял. И народ доверял Картеру.
   Небо было ясно, и солнце поднималось к зениту.
   Было почти четыре часа, когда она взяла корзину с  бельем,  прищепки  и
спустилась по дорожке туда, где между двух яблонь  была  натянута  веревка
для белья. И вот тогда это произошло. Она взяла рубашку, встряхнула  ее  и
вдруг почувствовала, что ее словно кто-то ударил по лицу. Но боли не  было
- только страх, который рос, окатывал ее с головы до пят, и небо потемнело
у нее в глазах. Она почувствовала, что слабеет под этим ударом, руки у нее
затряслись, она уронила мокрую рубашку на траву и замерла,  ощущая  гулкие
удары сердца. Никогда в жизни не  испытывала  она  такого  страха,  такого
острого предчувствия чего-то: она стояла, ожидая, чтобы это прошло,  и  ей
подумалось: не напала ли на нее какая  хворь.  Она  же  не  увидела  и  не
услышала ничего, что могло бы нагнать на нее этот страх. И все-таки что-то
случилось, случилось что-то ужасное,  и  ей  стало  трудно  дышать,  грудь
стеснило, и она с усилием глотала воздух широко открытым ртом, совсем  как
сынишка Риддека во время приступа астмы. Что же это такое?  Вскинув  руки,
она уцепилась за ствол яблони и замерла, боясь пошевелиться; ей  казалось,
что при малейшем движении она сама - а быть может, и  весь  мир  вокруг  -
распадется, превратится в ничто. Все тело у нее заледенело, ее  трясло,  и