Л. Шестов
   Достоевский и Ницше



                                Предисловие

I.

Философия трагедии! Может быть, такое соединение слов вызовет протест со
стороны читателя, привыкшего в философии видеть последние обобщения
человеческого ума, вершину той величественной пирамиды, которая называется
современной наукой. Он бы, пожалуй, допустил выражение "психология
трагедии" - но и то очень неохотно и с большими ограничениями, ибо в
глубине души он убежден, что там, где происходит трагедия, в сущности,
должны кончаться все наши интересы. Философия же трагедии, не значит ли это
философия безнадежности, отчаяния, безумия - даже смерти?! Может ли тут
быть речь о какой бы то ни было философии? Нас учили: предоставьте мертвым
хоронить своих мертвецов, - и мы сразу поняли и радостно согласились
принять это учение. Великий идеалист прошлого века, знаменитый поэт,
по-своему переложил в стихи эти освободительные слова: - und der Lebende
hat recht - восклицал он. Но мы пошли еще дальше: нам мало было отделаться
от мертвецов, нам мало было утвердить права живых. У нас остались живые,
которые своим существованием смущали и продолжают нас смущать еще более,
чем погребенные, согласно учению, мертвецы. У нас остались все, не имеющие
земных надежд, все отчаявшиеся, все обезумевшие от ужасов жизни. Что делать
с ними? Кто возьмет на себя нечеловеческую обязанность зарыть в землю этих?

Страшная задача - с первого взгляда кажется, что между созданными по образу
и подобию Божию не найдется ни одного, кто имел бы достаточно жестокости и
дерзновения взять ее на себя. Но это только так кажется с первого взгляда.
Если находятся на земле люди, соглашающиеся ради спасения своей жизни
губить своих ближних - ведь палачами большей частью были приговоренные к
смертной казни или вечному заключению - то отчего же предположить, что в
этом предел человеческой жестокости и бесчувственности? Каждый раз, когда
пред человеком становится дилемма - погибни или осуди на гибель других, все
глубочайшие и таинственнейшие инстинкты его вооружаются на защиту своего
одинокого "я" против надвигающейся опасности. Роль палача считается
позорнейшей только по недоразумению. История духовной жизни народов,
история "культуры" говорит нам о таких проявлениях жестокости, сравнительно
с которыми готовность казнить на эшафоте десяток или несколько десятков
своих ближних начинает казаться пустяками. Я имею в виду отнюдь не бичей
народов - Тамерланов, Аттил, Наполеонов, и даже не католическую инквизицию.
До этих героев меча и костров нам нет дела - что общего у них с философией?
Нет, здесь речь идет о героях духа, о проповедниках добра, истины и всего
прекрасного и высокого, о провозвестниках идеалов, людях, до сих пор
считавшихся исключительно призванными к борьбе со всеми злобными, "дурными"
проявлениями человеческой натуры. Имен я называть не буду, и у меня есть на
то свои очень важные основания. Ибо, если уже говорить, то пришлось бы
сказать многое такое, о чем до времени не мешает и помолчать. Но ведь и не