кругу,  закланялись,  покряхтывая,  дуя  в   блюдца,  осторожно  прихлебывая
вытянутыми губами.
 - Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.
 - Пей,  девка,  покуль чай живой. Там  самовар не поставишь. Будешь  на
своей городской фукалке в кастрюльке греть.
 - Пошто в кастрюльке? Чайник налью.
 -  Без самовара  все равно не чай. Только что  не всухомятку.  Никакого
скусу. Водопой, да и только.
 И  усмехнулась  Дарья,  вспомнив,  что  и  в  совхозе  делают  квартиры
по-городскому,  что  и она  вынуждена будет жить в  тех же  условиях,  что и
Настасья.  И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли  ей  самой
кипятить  самовар.  Нет, самовар она не отменит, будет ставить  его  хоть  в
кровати, а  все остальное  -  как сказать.  И  не в строку, потеряв,  о  чем
говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:
 - Доведись до меня, взяла  бы и никуды нe тронулась.  Пушай топят, ежли
так надо.
 - И потопят, - отозвалась Сима.
 - Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!
 - Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -
Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас
туды.
 - Рать-то твоя поплывет.
 - Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.
 И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:
 - Че-то Богодул седни не идет.
 - Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.
 - С им грешно, и без его тоскливо.
 - Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.
 - Окстись, Настасья.
 - Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и
неудобно,   со   всхлипом   вздохнула,   прихлебнула  из   блюдца  и   снова
перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.
 Угарно и сладко пахло  от  истлевающих в самоваре  углей, косо и лениво
висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся,  густая; хлопал крыльями
и горланил  в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на  крепких,  как
скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое
окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце  течение
и  берег на той  стороне, разубранный по луговине березой  и  черемухой, уже
запылавшей  от цвета. В открытую уличную дверь несло  от нагретых деревянных
мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,
наполовину ощипанную шею, смотрела на  старух: живые или нет? Колька  топнул
на  нее, курица  сорвалась и зашлась,  залилась  в суматошном кудахтанье, не
унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась
в сенях, наскакивал на  стены и уронив ковшик с ушата,  в последнем отчаянии
влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча
под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в
сени. После  этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех
сторон глаза и возгласил:
 - Кур-рва!
 -  Вот он,  святая  душа на костылях, - без  всякого удивления  сказала