шатся издалека, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум... Это
у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши балы; только
нельзя сказать чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для того,
чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату
толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала
будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не поды-
мет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом -
подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что
и рассказать нельзя.
Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и пустятся загады-
вать загадки или просто нести болтовню. Боже ты мой! Чего только не
расскажут! Откуда старины не выкопают! Каких страхов не нанесут! Но ниг-
де, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у
пасечника Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком -
ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые,
чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому
люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Бывало, соберутся
накануне праздничного дня добрые люди в гости, в пасичникову лачужку,
усядутся за стол, - и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди
были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские. Да,
может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, нап-
ример, знаете ли вы дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, го-
лова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книж-
ке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на мно-
гих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда
примет в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного картофельного ки-
селя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей за аршин.
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был
запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим
смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего бала-
хона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно
сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исп-
равивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую
долю и прятал в пазуху. А один из гостей... Ну, тот уже был такой панич,
что хоть сейчас нарядить в заседатели или подкомории. Бывало, поставит
перед собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать - вычурно
да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раз-
думье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрал-
ся таких! Фома Григорьевич раз ему насчет этого славную сплел присказку:
он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамо-
те, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык
православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него - лопатус, баба
- бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле. Латыньщик
увидел грабли и спрашивает отца: "Как это, батьку, по-вашему называет-
ся?" Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел соб-
раться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и - хвать его по
лбу. "Проклятые грабли! - закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и
подскочивши на аршин, - как же они, черт бы спихнул с мосту отца их,
больно бьются!" Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! Такая присказка