увидите, да, кроме того, я и права не имею вам разрешать. Сейчас она,  слава
богу, крепко спит, - хорошо бы, до самого дома не проснулась.
     - Да кто она такая? Из местных кто-нибудь?
     - Не важно кто, сэр, простите.
     - Уж не та ли девушка из Блумс-Энда, о которой у нас в последнее  время
столько говорили? Если так, то я ее знаю и догадываюсь, что случилось.
     - И это тоже не важно... Извините,  сэр,  боюсь,  теперь  нам  придется
расстаться. Мои лошадки притомились, а ехать еще далеко, хочу дать им  часок
отдохнуть вон под тем пригорком.
     Старший путник равнодушно кивнул, и охряник завернул лошадей и фургон в
сторону от дороги, пожелав старику доброй ночи. Тот  ответил  ему  таким  же
пожеланьем и продолжал свой путь.
     Охряник долго смотрел ему вслед, пока фигура старика не превратилась  в
крохотное пятнышко и не растаяла  в  сгущавшейся  вечерней  мгле.  Потом  он
достал сена  из  охапки,  привязанной  под  фургоном,  насыпал  кучку  перед
лошадьми, а остальное положил возле фургона и сам уселся на  эту  подстилку,
прислонясь к колесу. Из фургона слышалось теперь тихое, ровное дыханье. Это,
по-видимому, его успокоило, и он стал раздумчиво оглядываться  по  сторонам,
как бы соображая, какой следующий шаг ему предпринять.
     В этот сумеречный час в эгдонских  долинах  только  так  и  можно  было
что-нибудь делать - постепенно, обдуманно, шаг за шагом, потому что в  самой
пустоши в это время проявлялось что-то похожее на медлительное,  осторожное,
полное колебаний раздумье. Таково было свойство объемлющего ее  в  этот  час
покоя. Это не был абсолютный покой  неподвижности,  а  только  мнимый  покой
невероятно медленного движенья. Здесь была здоровая жизнь, внешне сходная  с
оцепенением смерти, застылость пустыни и  одновременно  такая  полпота  сил,
какая свойственна разве только цветущему лугу или даже лесу, - любопытнейшее
в своем роде явление; и в тех, кто о нем думал оно порождало  ту  утонченную
внимательность, которая отличает обычно людей сдержанных и осторожных.
     С того места, где сидел охряник, открывался широкий  вид  на  уходившие
вдаль склоны - почва постепенно, уступами и грядами, поднималась  от  уровня
дороги к нагорью в глубине пустоши. Тут были увалы и лощины, гребни и отроги
- они громоздились один за другим, и все завершалось  высоким  холмом,  ясно
рисовавшимся на еще светлом небе. Взгляд путника некоторое время блуждал  по
всем этим неровностям и наконец остановился на самой примечательной из  них.
Это был курган. Круглый  и  выпуклый,  резко  отделяясь  от  окружавшей  его
гладкой взлобины, он венчал собой самую высокую  и  самую  одинокую  вершину
всего нагорья. Хотя снизу, из долины, он казался всего  лишь  бородавкой  на
челе Атланта, действительные его размеры были довольно велики. Он служил как
бы полюсом и осью всего этого одетого вереском мира.
     Отдыхавший путник, все еще глядя на курган, заметил вдруг, что  на  его
вершине, до сих пор составлявшей наивысшую точку всего нагорья,  возвышается
еще что-то. Маленькая человеческая фигура  венчала  полукруглый  бугор,  как
острие шлема. И такой древностью, таким далеким прошлым веяло здесь от всего
окружающего, что одаренный фантазией наблюдатель, пожалуй,  склонен  был  бы
увидеть в этой фигуре одного из тех кельтов, которые  возвели  этот  курган.
Казалось, последний из их парода еще медлил там в раздумье, задержавшись  на
миг, перед тем как кануть в вечную ночь вместе со всем своим племенем.
     Он стоял там, этот неведомый человек, недвижимый, как холм у  него  под
ногами. Над равниной возвышался холм, над холмом - курган,  над  курганом  -