глубь столетий и вынесли оттуда какой-то завет седой древности, ибо то,  что
они сейчас делали, уже не раз вершилось в этот же час и на этом месте. Пепел
от жертвенных огней древних бриттов еще  лежал,  чистый  и  нетронутый,  под
темным дерном кургана. Погребальные костры более поздних лет  точно  так  же
бросали отсветы на окрестные низины. Празднества в честь Тора и Одина пришли
им  на  смену  и  отсняли  в  положенное  время.  Теперь  уж  можно  считать
установленным, что в этих осенних кострах,  одним  из  которых  наслаждались
сейчас поселяне, следует видеть  прямое  наследие  друидических  ритуалов  и
саксонских похоронных обрядов, а вовсе не воспоминание  народа  о  Пороховом
заговоре.
     А кроме того, осенью всякого тянет  разжечь  костер.  Это  естественное
побуждение человека в ту пору, когда во всей природе  прозвучал  уже  сигнал
гасить огни. Это бессознательное выражение его непокорства,  стихийный  бунт
Прометея против слепой силы, повелевшей, чтобы каждый возврат зимы  приносил
непогоду, холодный мрак, страдания и  смерть.  Надвигается  черный  хаос,  и
скованные боги земли возглашают: "Да будет свет!"
     Яркие блики и черные как сажа тени, падая на  лица  и  одежду  стоявших
вокруг  людей,  придавали  всей  этой   сцене   чисто   дюреровскую   резкую
выразительность. Но уловить подлинный склад каждого лица, так  сказать,  его
постоянный нравственный облик, было  невозможно,  -  быстрые  языки  пламени
взвивались, кивали, разлетались  в  воздухе,  пятна  теней  и  хлопья  света
беспрестанно меняли место и форму. Все  было  неустойчиво  -  трепетно,  как
листва, и мимолетно, как молния. Впадины  глазниц,  только  что  глубокие  и
пустые, как в голом черепе, вдруг до краев наливались  блеском;  худая  щека
миг назад была темным провалом, теперь она сияла, изменчивый луч то углублял
морщины, то совершенно их сглаживал. Ноздри казались черными колодцами, жилы
на старческой шее - позолоченным лепным орнаментом, то, что по природе своей
было  лишено  лоска,  вдруг  покрывалось  глазурью,  а  блестящие  предметы,
например, серп для резки дрока в руках  у  одного  из  поселян,  становились
прозрачны, как стекло; глаза вспыхивали, словно фонарики. Те,  кого  природа
наделила сколько-нибудь необычной внешностью, превращались в уродов, уроды -
в чудовищ, ибо все было доведено до крайности.
     Возможно поэтому, что лицо старика, которого веселый огонь тоже выманил
на вершину, вовсе не состояло из одного только носа и  подбородка,  как  это
казалось. Он стоял у самого костра,  нежась  в  тепле,  словно  у  печки,  и
длинным пастушеским посохом подгребал в огонь  разбросанные  вокруг  остатки
хвороста. Иногда он поднимал  глаза,  измеряя  высоту  пламени  и  следя  за
полетом искр, которые тоже  взвивались  вверх  в  токе  горячего  воздуха  и
уплывали в темноту. Яркий свет и оживляющее тепло мало-помалу привели его  в
веселое настроение, а потом и в восторг. С посохом  в  руке  он  принялся  в
одиночку  выплясывать  жигу,  отчего  гроздь  медных  печаток  на   цепочке,
свисавшей из-под его жилета, сверкала и раскачивалась, как маятник. Он  даже
затянул песню - хлипким тоненьким голоском,  похожим  на  жужжание  пчелы  в
дымоходе.

                         Пойду я к королеве, граф,
                         Войду в ее покои
                         И исповедую ее,
                         И ты пойдешь со мною.