Фальеро.  Но, не найдя подтверждения этому в источниках, а также ввиду того,
что  чувство  ревности  слишком использовано драматургами, я решил держаться
исторической  правды.  Это советовал мне также покойный Мэтью Льюис, когда я
говорил  с ним о моем замысле в Венеции в 1817 году. "Если вы изобразите его
ревнивцем,  -  сказал он, - то ведь вам придется соперничать с авторитетными
писателями,   даже  помимо  Шекспира,  и  разрабатывать  исчерпанный  сюжет.
Остановитесь  же  на  историческом  характере  старого  мятежного  дожа - он
вывезет  вас,  если  вы его очертите как следует, - и постарайтесь соблюдать
правильную   конструкцию  в  вашей  драме".  Сэр  Уильям  Друммонд  дал  мне
приблизительно  такой же совет. Насколько я исполнил их указания и оказались
ли  мне полезными их советы - об этом не мне судить. Я не имел в виду сцены;
положение  современного  театра  не  таково,  чтобы  он давал удовлетворение
честолюбию,  а  я  тем  более  слишком хорошо знаю закулисные условия, чтобы
сцена  могла когда-либо соблазнить меня. И я не могу представить себе, чтобы
человек  с  горячим  характером  мог отдать себя на суд театральной публики.
Насмехающийся читатель, бранящийся критик и резкие отзывы в прессе - все это
бедствия довольно отдаленные и не сразу обрушивающиеся на автора. Но шиканье
понимающей  или невежественной публики произведению, которое - хорошо ли оно
или  дурно  -  стоило  автору  большого  умственного  напряжения,  - слишком
осязательное   и  непосредственное  страдание,  усиленное  еще  сомнениями в
компетентности  зрителей и сознанием своей неосторожности в выборе их своими
судьями. Если бы я смог написать пьесу, которую бы приняли для представления
на  сцене,  успех  не  обрадовал  бы меня, а неудача сильно бы огорчила. Вот
почему,  даже  когда  я  состоял  несколько времени членом одной театральной
дирекции,  я  никогда  не  пытался  писать  для  театра и не буду пытаться и
впредь. Несомненно, однако, что драматическое творчество существует там, где
есть  такие  силы,  как  Иоанна  Бейли, Милман и Джон Уилсон. "Город чумы" и
"Падение  Иерусалима"  представляют  наилучший  "материал"  для  трагедии со
времени  Гораса  Уолпола,  за  исключением  отдельных  мест  в  "Этвальде" и
"Де-Монфоре".  Стало  модным не ценить Гораса Уолпола, во-первых, потому что
он  был  аристократом,  а  вовторых,  потому что он был джентльменом. Но, не
говоря  о его несравненных письмах и о "Замке Отранто", он Ultimus Romanorum
{Последний  римлянин (лат.).}, автор "Таинственной матери", трагедии высшего
порядка,  а  не  слезливой  любовной  драмы. Он - отец первого стихотворного
романа  и  последней  трагедии на нашем языке и, несомненно, стоит выше всех
современных авторов, кто бы они ни были.
     Говоря  о моей трагедии "Марино Фальеро", я забыл упомянуть, что хотел,
если и не вполне, соблюсти в ней правило единств; во всяком случае, избежать
той  неправильности,  в  которой  упрекают сочинения для английского театра.
Поэтому  у меня заговор представлен уже составленным, а дож только примыкает
к  нему;  в действительности же заговор был задумал самим Фальеро и Израэлем
Бертуччо.  Другие  действующие  лица  (за  исключением догарессы), отдельные
эпизоды и даже быстрота, с которой совершаются события, вполне соответствуют
исторической    правде,   за   исключением   того,   что   все   совещания в
действительности  происходили  во  дворце.  Если  бы  я  и  в этом отношении
следовал истине, то единство места было бы еще более полным, но мне хотелось
представить  дожа в кругу всех заговорщиков вместо однообразной передачи его
диалогов с одними и теми же лицами.
     Желающих ознакомиться с реальными фактами я отсылаю к приложению.