Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
     "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как
разошелся. Ох, не прост".
     А Федотка,  гикнув,  пошел уже вприсядку.  Однако вскоре выдохся,
побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же
продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
     - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде.
     - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке.
     Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили
половицы под ногами,  трепетно  задрожали  огоньки  сальных  свечей  в
медных шандалах. (Шандал - подсвечник.)
     Евстигнея осенила смутная догадка:
     "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
     Тело покрылось  испариной,  взмокло,  пальцы  неудержимо,   мелко
задрожали.  Сунул  руки  под  стол,  но  мысль  все  точила  - липкая,
назойливая:
     "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
     Голова шла  кругом.  Глянул  на  мужиков,  те  сидели  хмурые   и
настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь,
придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
     - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
     - Всем довольны, хозяин.
     - Так пейте.
     - Нутро не принимает.
     - Нутро?..  Да  кто  ж  это на Руси от винца отказывался?  Чудно,
право.  Да вы не робейте,  крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы
не татары какие... Да я вам икорочки!
     Захлопотал, засуетился,  но  мужики  сидели,  словно  каменные  -
суровые, неприступные, чарки - в стороны.
     - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
     Махнул рукой Варьке.  Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее
высоко поднималась.
     Федотка уморился,  но,  крутнув  черный с проседью ус,  глянул на
застолицу победно.
     - Знай наших!
     Опоясал себя кушаком,  плюхнулся подле Варьки,  сгреб  за  плечи,
поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот
не серчал, смотрел ласково.
     - Ниче,  Варька,  не  велик  грех.  Принеси-ка нам наливочки.  Уж
больно Федот лихо пляшет.
     - Люб ты мне, хозяин.
     Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
     - Радение  твое  не  забуду.  Мы  -  народ степенный,  за нами не
пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
     Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке,
задержал руку на тугом кушаке.
     "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
     - А вот и наливочка.  Пять годков выдерживал.  На рябине. Изволь,
милок.
     - Изволю, благодетель ты мой. Изволю!