темень бора.  Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая.
У Багрея ватага  немалая,  не  успеешь  и  глазом  моргнуть,  как  под
разбойный  кистень  угодишь.  Хуже нет на Москву ехать,  кругом смута,
шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.)
     - Помоги,  осподи!  -  истово крестился возница и тихо ворчал.  -
Худо живем,  паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину
разогнуть неколи.  Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в
железа посадит.
     Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал.  Чуть повеселел, когда
лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
     - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет
на постой. К мужикам пойдем кормиться.
     В деревеньке  тихо,  уныло.  Утонули в бурьяне курные избенки под
соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
     - Экое  безлюдье,  -  хмыкнул  возница.  -  Куда народ подевался?
Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
     Обозники распрягли  лошадей  и  пошли  по  избами.  Но всюду было
пусто,  лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот
стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
     - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
     Старик подслеповато,  подставив сухую ладошку к седеньким бровям,
глянул на мужика.
     - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
     Мужики подхватили деда за руки, подняли.
     - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете.
Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка
уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
     - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
     - Не, родимые, на покой пора.
     - А где ж народ, отец?
     - Сошли.  Кто  в  леса,  а кто в земли окрайные.  От Микиты Пупка
сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли.
     Старик закашлялся,  изо  рта  его пошла сукровица.  Мужики внесли
деда в ближнюю избу,  положили на лавку.  Когда тот отдышался,  Васюта
протянул ему ломоть хлеба.
     - Пожуй, отец.
     Старик вяло отмахнулся.
     - Не, сынок. Нутро не принимает.
     - Плох  дед.  Знать  и  впрямь помрет,  - перекрестился большак и
повелел скликать мужиков.
     Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
     - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой
Егор.  -  Тогда  хлебнешь  горя.  На  царевом  дворе  за  таку рыбу не
пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе
Иване  Васильевиче  знакомца  моего,  из  Ростова,  на дыбе растянули.
Доставил на Кормовой двор десять чанов,  а один  подыспортился.  Царев
повар съел рыбину да и слег - животом занедужил.  Может,  чем и другим
объелся,  но указал на большака.  Схватили - и на дыбу, пытать зачали.
Пошто-де,  государя  умыслил  извести?  Не  кинул  ли  в  бочку  зелья
отравного? Так и загубили человека.