какой. А оказалось вон что:  душегуб.  Какая  с  душегубом  любовь?  Сережки
серебряные подарил, так Глаша их в сортире утопила. И ворованных  платков  у
него не брала. Даже спать ложилась на полу, отдельно.  Пупырь  вселял  ужас.
Собаки и те, завидя его, поджимали хвосты. "У меня волчий запах", -  говорил
он. Волос он не имел ни на лице, ни на теле, но  шкура  у  него  была  такая
толстая, что клопы не прокусывали. По ночам, лежа без сна, Глаша  плакала  и
молилась, чтобы этот дьявол не вернулся. Душегуб окаянный!  Страшно  было  с
ним жить, но выгнать - еще страшнее. Убьет! А при  одной  мысли,  что  можно
донести в полицию, отнимался язык: убежит с каторги и опять же  убьет.  Даже
подругам в прачечной ничего не рассказывала, боялась.
   Иногда, поев, он ей что-то говорил про город  Ригу,  где  живут  немцы  и
чухна, тоже аккуратный народец, а какие русские там есть, все  чисто  живут,
не как Глаша, полы метут каждый день, у всех половики войлочные, и трясут их
в особых местах, не где попало. Он вообще любил чистоту  и  Глашу  попрекал,
что грязно живет. На веревке у него всегда сохли три тряпочки: одна для рук,
другая для чашек, третья еще для чего-то, и не дай Бог перепутать.  От  этих
тряпочек совсем уж  накатывала  безысходная  тоска,  самой  хотелось  завыть
по-волчьи.
   Все последние ночи Пупырь никуда не ходил, лежал  на  койке  с  открытыми
глазами, выспавшись  за  день,  и  время  от  времени  принимался  петь  про
какого-то батальонного командира, который был "ой начальник, командир" и "не
спал, не дремал, батальон свой обучал".  Иногда  вставал  и  докрасна  калил
железную  печурку,  после  чего  снимал  рубаху,  сидел  голый.  За  полночь
возвращаясь домой, Глаша слышала его  запах,  от  которого  кисло  и  мерзко
делалось во рту. Одно хорошо, что любовь у них кончилась. Пупырю не шибко-то
нужна была бабья любовь.
   - Тебя, Аглая, - говорил он, когда Глаша приходила из прачечной, -  не  в
гробу схоронят, а в корыте. А заместо креста валек воткнут.
   При этом ей всякий раз становилось не по себе: глядишь, и  впрямь  креста
на могилу не сколотят за то, что приютила этого сатану.
   Несколько дней Глаша не была у себя в подвале, ночевала в  прачечной,  на
гладильном столе, и как-то под утро, вдруг  проснувшись,  решила:  будь  что
будет, пойду в полицию.
   Она знала, к кому идти.
   Недели три назад Пупырь, потаскав Глашу за волосы, чтобы  не  упрямилась,
напялил на нее чью-то беличью шубу, самую первую его добычу, которую  так  и
не удалось продать, заставил повязать сорванный с какой-то  купчихи  пуховый
платок и силком выволок на Нев-ский - гулять, как все люди гуляют. Глаша шла
с ним под ручку, ног не чуя под собой от стыда и страха. В каждой  встречной
барыне мерещилась хозяйка шубы или платка. Пупырь важно  вышагивал  рядом  в
своем лаковом раздвижном цилиндре, в шинели с меховым воротником и  орлеными
пуговицами - настоящий барин. Время от времени он  кланялся  кому-нибудь  из
прохожих. Некоторые смотрели на него удивленно, а некоторые, думая,  что  не
признали знакомого, и стыдясь этого, с преувеличенной  вежливостью  отвечали
на поклон, брали под козырек, приподнимали шляпы. Шли  чинно,  Пупырь  опять
молол что-то про город Ригу, про то, будто  он  государю  человек  полезный,
шубы ворует не просто так, а для будущей  государственной  пользы.  Гуляючи,
встретили человека с длинными бакенбардами,  видными  даже  со  спины.  "Над
сыщиками начальник, - сказал Пупырь. - Меня ловит, крымза. Да хрен поймает!"
   Рано утром, от собственного плача проснувшись на гладильном столе,  Глаша