руке стакан с водой, в другой - салфетку, и не решалась  употребить  в  дело
эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть  виски  и  покурить  под  носом
ароматной свечкой, если есть.
   Якобы в поисках этой свечки он  открыл  дверцу  буфета,  увидел  грошовые
фаянсовые чашки, толстые тарелки с щербатыми краями и пришпиленную к  стенке
бумажку с заговором  от  тараканов.  Среди  разнокалиберных,  как  приютские
сироты, рюмок возвышалась ополовиненная бутылка мадеры  с  торчащим  из  нее
прутиком.  Зарубка  на  нем  отмечала  уровень  вина,  чтобы   прислуга   не
пользовалась. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем,  на  нем  Иван
Дмитриевич заметил пять или шесть зарубок. Видимо, после редких валтасаровых
пиршеств, когда супруги накладывали себе  по  целой  розетке  вишневого  или
крыжовенного, хозяин брал ножик и отмечал на мерке,  сколько  еще  осталось.
Дверцы буфета скрипели, как двери у того ростовщика,  дабы  и  ночью  слышно
было, если горничная захочет украсть спрятанные там сокровища.
   Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз оглядел комнату. Дешевые  бумажные
обои со следами кошачьих когтей, ветхий диван в клопиных пятнах,  засаленное
кресло времен Крымской войны,  самодельный  пуфик.  Обстановочка  рублей  на
пятьсот годового жалованья. И конечно,  кенар  у  окошка.  Платок  с  клетки
откинут, поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни.
   С кухни волнами наплывал отвратительный запах  жаренного  на  жиру  лука.
Горничная, разумеется, еще и кухарила.
   Возобновлять разговор  не  имело  смысла,  однако  Иван  Дмитриевич  счел
возможным покинуть квартиру лишь после того, как  Стрекалова  вновь  открыла
глаза. Она молча смотрела в одну точку на давно не беленном потолке -  туда,
где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема.
   "Князь раньше служил в кирасирах", - вспомнил Иван Дмитриевич.
   На улице он кликнул извозчика и поехал на  Фонтанку,  к  Шувалову.  Давно
пора было доложить ему о ходе расследования. Но  что  докладывать?  Что  эта
женщина любила князя и обморок настоящий? Что кенар в клетке поет о любви?
   Извозчик, узнав начальника сыскной полиции, осторожно спросил:
   - Война-то будет?
   - С кем?
   - Не знаю. Говорят, всем офицерам велено  из  отпусков  по  своим  полкам
ехать. Верно, нет?
   - Еще что говорят? - заинтересовался Иван Дмитриевич.
   - Разное болтают. Я, к примеру, слыхал, будто турецкому посланнику в  дом
живую свинью запустили. По ихнему басурманскому закону этой обиды хуже  нет.
Сказывают, монах какой-то в мешке ее принес и пустил через окна  в  комнаты.
Посол сразу в Зимний, к государю, а тот ему монаха не выдал, велел  спрятать
в надежном месте. Знать, говорит, ничего не знаю...
   Когда остановились на углу,  пропуская  чью-то  карету,  Иван  Дмитриевич
услышал, как в открытых окнах первого этажа настенные часы пробили семь раз.
   Еще совсем светло было на улице - конец  апреля,  ночи  почти  белые  под
безоблачным небом, но распорядок жизни великого города  не  мог  подчиняться
капризной игре света в поднебесье.  Пробило  семь,  и  по  сигналу  с  башни
Городской Думы начала выступать на улицах бледная сыпь газовых фонарей.
   - Я так понимаю, - говорил извозчик, - что раз монаха  не  выдали,  война
будет с турками.
   Еще утром все эти дикие слухи текли сами по себе, а теперь они  сливались
в одном русле с подозрениями Певцова.