Левицкого.
Посреди двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами
вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама торчал двух-этажный
флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось
приставленными к срубу длинными слегами. Здесь жил человек, от которого
зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор у
дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно догорели,
истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он больше не храним
был их пламенем.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На
лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым
личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич
протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены.
Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй
этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со
скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в
одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым
питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со
своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из
мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе - пустая косушка, луковая
шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
- Эй, Федор! Подымайсь.
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство,
нехотя продрал опухшие глаза:
- Чего надо?
- Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и
пошлепал босыми ступнями по полу - за сапогами. Натянул их прямо на голые
ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца,
сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул
попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
- Тьфу... Кирасир, твою мать!
- Кто?
- Тараканы - это тяжелая кавалерия, - объяснил Федор со спокойствием, все
сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. - А клопы - легкая.
Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: "Меня, -
говорит, - Теодор, на биваке уланы атаковали!" Понимай, что клопы. А
тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил,
что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного,
пустил. И что думаете? Чисто пополам.
Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал
выправлять ее о колено.
- Разрубил и в раж вошел. "Теодор, - кричит, - неси другого, я ему усы
отсеку!" И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то
проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной
молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош
цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.