Левицкого.
   Посреди  двора,  между  сараями,  нужниками,  мусорными  ларями,   кучами
вылезшего из-под снега  и  еще  не  вывезенного  хлама  торчал  двух-этажный
флигелек  из  почернелых  бревен,  оползающий  набок  и  подпертый  наискось
приставленными к срубу длинными слегами.  Здесь  жил  человек,  от  которого
зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор  у
дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно  догорели,
истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он  больше  не  храним
был их пламенем.
   В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой  щели.  На
лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно  мукой  натертым
личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку  полено.  Иван  Дмитриевич
протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
   Ступени подгнили, подниматься по ним можно было  только  у  самой  стены.
Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел  на  второй
этаж, толкнул обитую  рогожей  дверь  и  очутился  в  крошечной  комнате  со
скошенным потолком. Возле порога валялись  грязные  сапоги,  их  владелец  в
одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной  блеклым
питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со
своими планами. Помощничек!
   Иван Дмитриевич увидел стол из  некрашеных  досок,  стул  с  сиденьем  из
мочала, жестяной рукомойник в углу.  На  столе  -  пустая  косушка,  луковая
шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
   Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
   - Эй, Федор! Подымайсь.
   Бывший княжеский лакей Федор,  выгнанный  фон  Аренсбергом  за  пьянство,
нехотя продрал опухшие глаза:
   - Чего надо?
   - Вставай, я из полиции.
   Молча, как-то не очень  и  удивившись,  Федор  сел  на  койке,  зевнул  и
пошлепал босыми ступнями по полу - за сапогами. Натянул их  прямо  на  голые
ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца,
сунул в  карман.  Сняв  с  гвоздя  рукомойник,  напился  из  него,  выплюнул
попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
   - Тьфу... Кирасир, твою мать!
   - Кто?
   - Тараканы - это тяжелая кавалерия, - объяснил Федор со спокойствием, все
сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича.  -  А  клопы  -  легкая.
Князь-то прежде  в  кирасирах  служил.  Утром  встанет,  говорит:  "Меня,  -
говорит, - Теодор,  на  биваке  уланы  атаковали!"  Понимай,  что  клопы.  А
тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он  с  ими  поспорил,
что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни  принес  одного,
пустил. И что думаете? Чисто пополам.
   Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати  мятую  поярковую  шляпу,  начал
выправлять ее о колено.
   - Разрубил и в раж вошел. "Теодор, - кричит, - неси другого,  я  ему  усы
отсеку!" И  отсек.  А  таракан  жив  остался.  Сто  рублей  ему  приятели-то
проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью  с  парадного  дверной
молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А  ведь  грош
цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.