остались три вещи: тетрадь с кулинарными рецептами, фунтовая золотая  гирька
на цепочке  и  револьвер  с  длинной  готической  надписью  и  вензелем  фон
Аренсберга - таким же, как на изъятом у камердинера серебряном портсигаре.
   Пустить в ход свою гирьку Пупырь не успел, а из револьвера пальнул-таки в
Ивана Дмитриевича, когда тот с топором в руке  первый  вбежал  в  дом.  Пуля
прошла  высоко  над  головой,  никто  не  пострадал,  но   Иван   Дмитриевич
воспользовался этим выстрелом, чтобы отвести душу, и топорщем заехал  Пупырю
по затылку. Сыч тоже рвался отплатить за шлюпку, за  семейные  неприятности,
но Иван Дмитриевич такой возможности ему не предоставил.
   Пока Иван Дмитриевич допрашивал Пупыря, Сопов привез в Миллионную  барона
Кобенцеля. Тот первым делом предъявил свою шляпу, найденную на  улице  перед
гимназией, затем обследовал оставленную пулей дырку в потолке и сказал:
   - Немудрено промазать. У  револьверов  этой  системы  сильнейшая  отдача.
Нужно целиться в ноги, чтобы попасть в грудь.
   Заодно выяснилось, что в туалетном столике револьвер лежал не потому, что
князь кого-то опасался и всегда держал оружие при себе, а совсем  по  другой
причине.  Его  прислали  фон  Аренсбергу  однополчане  в  юбилей   какого-то
сражения, в котором они все участвовали, князь хвастал им перед знакомыми, в
том  числе  и  перед  Кобенцелем:  два  дня   назад   показывал   вместе   с
наполеондорами, выигранными у  Гогенбрюка,  и  очень  расстроился,  узнав  о
недостатках этой системы.
   Кобенцель с Левицким негромко переговаривались в глубине гостиной, а Иван
Дмитриевич, покачивая в руке гирьку на  цепочке,  стоял  в  эркере  у  окна.
Пупыря уводили трое полицейских с шашками наголо, четвертый  шел  немного  в
стороне. Рядом с ним гордо вышагивал Сыч. Он то и дело перекладывал  тяжелый
баул из одной руки в другую, но расставаться  с  трофеем  не  желал.  Сквозь
грязное стекло Иван Дмитриевич смотрел им  вслед  и  вспоминал  протоколиста
Гнеточкина, в одном исподнем лежащего на берегу Невы с проломленным черепом,
курсистку Драверт с разорванными из-за копеечных сережек ушами,  швею  Дарью
Бесфамильных, которая ночью, накинув беличью шубку, побежала за доктором для
больной дочери, а обратно вернулась без шубки  и  без  доктора.  Тот  увидел
раздетую Пупырем женщину, испугался идти, и девочка умерла.
   Иван Дмитриевич вспоминал  старого  аптекаря  Зильберфарба,  каждый  день
приходившего в полицию, чтобы узнать, не нашелся ли медальон с локоном волос
покойной жены, и семнадцатилетнего юнкера Иванова, который после  встречи  с
Пупырем, лишившись какого-то нагрудного знака из  посеребренной  меди,  счел
себя обесчещенным навек, исповедовался в письме  государю,  а  затем  пустил
себе пулю в лоб. Но  почему-то  отчетливее  прочих  вставала  перед  глазами
старуха Зотова, ее блаженно-безумное лицо, седые волосы на подбородке. Как и
Хотек, она увидела золотое сияние вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц
жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю.
Вспоминались люди, лица, и если в один ряд с ними попали князь фон Аренсберг
и граф Хотек, это было только  случайностью,  частностью  в  жизни  великого
города.
   - Хорошо, - подходя и становясь возле, сказал Кобенцель,  -  я  допускаю,
что утром он бродил неподалеку и мог видеть, как  Шувалов  отдал  мне  ключ.
Допустим даже, слышал, кому я, в свою очередь, должен был  вручить  его.  Мы
разговаривали на улице, кругом толпился народ...
   Кобенцель держал ключик на ладони. Змей-искуситель с такой  злобой  кусал
себя за хвост, словно соблазнить Еву ему так и не удалось.