перед Гогенбрюком на стол, всю дюжину, и говорит:  "Забирайте  ваши  грязные
деньги, я буду вам решительно противодействовать!" Потом, правда, пожалел  и
передумал. Он вообще скуповат был, князь-то.
   - Угу, - кивнул Иван Дмитриевич. - Почему же ты  думаешь,  что  Гогенбрюк
его убил?
   - Иван Дмитриевич, вы меня удивляете, - сказал Левицкий  с  развязностью,
которая в другое время не сошла бы ему с  рук.  -  Зачем,  спрашивается,  он
проиграл эти наполеондоры? Хотел расположить князя к  себе,  воспользоваться
его хорошим настроением и  склонить  на  свою  сторону,  чтобы  тот  ему  не
противодействовал. Но потерпел фиаско и... По-моему, все ясно.
   - А когда вы играли все втроем, ты точно остался при своих?  Или,  может,
пару-другую монеток положил в карман, а? Угадал? Гогенбрюк на тебя жандармов
навел, а ты, значит, на него меня спустить думаешь?
   Сощурившись, Иван Дмитриевич взглянул на своего тайного агента.  Нет,  не
ему его судить. Он-то сам разве не так же поступил, когда указал Певцову  на
поручика, а теперь и Певцова послал на "Триумф Венеры"? Да, нехорошо. Но что
поделаешь?
   - Ладно. - Он похлопал Левицкого по  плечу  и  опять  перевел  взгляд  на
Миллионную.
   Солнце уже поднялось над  крышами.  Иван  Дмитриевич  смотрел  на  мокрую
мостовую  перед  крыльцом  княжеского  дома,  где  в   призрачном   хороводе
кружились,  взявшись  за  руки,  несчастный  Боев   и   Керим-бек,   супруги
Стрекаловы, храбрый поручик с прокушенной ладонью, графы  Шувалов  и  Хотек,
бароны Кобенцель и Гогенбрюк и его, Ивана Дмитриевича, собственный  агент  с
короной  Ягеллонов  на  лысине.  Сонмом  теней  неслись  русские  эмигранты,
польские заговорщики, итальянские карбонарии, турки в красных  фесках,  и  в
это бесплотное кружение, в эту вереницу фантомов, бледнеющих  в  свете  дня,
спокойным шагом входил человек в чиновничьей шинели с меховым воротником,  в
собольей шапке, с новеньким баулом в длинной обезьяньей руке. Когда гонялись
за ним в гавани, его скрытое платком лицо казалось ужасным,  а  сейчас  Иван
Дмитриевич видел перед  собой  заурядную  физиономию  с  маленькими  свиными
глазками и красным, голым, не нуждавшимся в бритве подбородком.
   - Пупы-ырь! - выдохнул Сыч.
   Он вдруг почувствовал, как в ушибленном шлюпкой  плече  оживает,  злобной
радостью заливает душу давно забытая боль.
   - Это Пупырь? - не поверил Левицкий. - Иван Дмитриевич, это правда он?
   - Он... Явился, ангел наш.
   Левицкий перекрестился:
   - Господи, я же рядом  с  ним  вчера  в  кондитерской  сидел.  С  бароном
Кобенцелем зашли на Невском в кондитерскую шоколаду выпить, и  он  туда  же.
Кобенцель ушел, и он за ним. Только в цилиндре был...
   - Шоколаду, говоришь?
   - Я, Иван Дмитриевич, кофе не пью, у меня от него  сердцебиение.  Честное
слово!
   Сопов припал к щели в заборе, а Сыч лихорадочно заметался,  ища,  чем  бы
вооружиться. Согнувшись, как под обстрелом, он побежал к стене казармы,  где
висела пожарная снасть, схватил топор.
   Пупырь шагал важно, неторопливо. Лицо  как  бы  обиженное,  синие  глазки
обшаривают улицу, окна соседних домов, подолгу цепляются за прохожих. Вот он
степенно поднялся на  крыльцо,  переложил  баул  из  правой  руки  в  левую,