Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут?
К вечеру? О том, что этот человек успел побывать  в  доме  раньше,  чем  они
заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял  у  ворот,
укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли,
принесенный из Воскресенской церкви наполеондор - теплый и уже как бы родной
на ощупь.
   Примерно такого же  размера  особое  пятно.  Каинова  печать,  в  старину
выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил
жизни свою жертву. Так, во  всяком  случае,  рассказывал  Ивану  Дмитриевичу
отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было  в  это  верить.
Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы.
Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось,  что  до
смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка  на  стенку  сшибались
городские концы, кровавя на пруду лед, хотя плакались жестоко, ломали руки и
ноги, проламывали  головы,  все  почему-то  оставались  живы.  Разбойники  в
окрестных лесах время от  времени  заводились,  грабили,  конечно,  кошельки
отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и  они.  Теперь  и
там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу
казалось, что прав был отец: раньше, в  старые  времена,  выступала  Каинова
печать, а нынче - нет. Стерлась у Господа  Бога  небесная  печатка,  которой
ставил он свое клеймо, слишком часто приходилось пускать ее в дело.
   - Поздно, - с сомнением в голосе сказал Сопов. - Народ вон уже появился.
   - На это ему плевать, - ответил Иван Дмитриевич.
   Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится  солидный  господин,
позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы,  а  потом  -  по
башке ему...
   - Иван Дмитриевич, - вдохновенно зашептал  Сыч,  -  я  придумал!  Надо  у
крыльца шляпу положить, а под  нее  -  кирпич.  Ну  хоть  фуражку  мою!  Он,
сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по  фуражке  и  охромеет.  Тут  мы  на
него...
   - Помолчи-ка, - велел Иван Дмитриевич.
   В то же время подумалось, что детская эта  западня  со  шляпой  могла  бы
сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.
   Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а  так,  морось.  В
пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича  распушились  бакенбарды.  Он
держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей  частью  улицы,
смотрел,  как  воробьи  расклевывают  навоз,   оставшийся   от   посольских,
жандармских  и  казачьих  лошадей,  и  слышал  сзади  сиплое  дыхание  Сыча,
спокойное - Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг
другу  воду  на  голые  спины.  Проехал  по  улице  водовоз,  долго  брякало
привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым
из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в  такую
погоду тяги почти нет, медленно и вяло разгораются в  печах  сырые  весенние
дрова. Галдели вороны. Как всегда  весной  и  осенью,  когда  деревья  стоят
голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был  особенно  громким,
надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя
лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на  конце  обитой
жестью широкой лопатой. Начинался день, текла  обычная  жизнь,  и  вовсе  не
казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно
этой жизни со всеми ее случайностями,  неразберихой,  а  не  какой-то  иной,