его не тревожить и занялся кучером.
   - Сударь, ваш долг - находиться рядом с их сиятельством, - несколько  раз
напоминал ему Кобенцель.
   Доктор говорил:
   - Иду.
   И не шел.
   В  прихожей,  охраняя  дверь,  сидел  дворник,  на   лестнице   толпились
разбуженные суматохой соседи.  Господин  в  лисьей  шубе,  накинутой  поверх
шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом  этаже,  как
раз над квартирой Кунгурцева, и показывал  натянутую  через  улицу  веревку.
Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на  белом  фоне.  Успевшие
побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к  фонарному
столбу, другим - к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая
обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать  не
решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы  никто  больше
не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери,  на  площадках  собирались
жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос,  кричавший,  что
будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать
на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке:  пусть
с детьми завтра же выезжает в Россию.
   - Странно, - обращаясь к Кунгурцеву, сказал Кобенцель, - я отправил этого
полицейского к дежурному по Министерству иностранных  дел,  но  до  сих  пор
оттуда никого нет...
   - А-а-а! - дурным голосом заорал за стеной кучер и  умолк  -  это  доктор
вправил ему вывихнутую руку.
   В ту же минуту грянул долгожданный звонок.
   - Маша! - зашипел Кунгурцев. - Быстро! То, черное. С буфами. И брошку  не
забудь!
   На ходу одергивая фрак, он побежал в прихожую. Дворник  распахнул  дверь,
через порог ступил Иван Дмитриевич. Он вошел один, Сопов и  Сыч  остались  в
подъезде.
   Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился:
   - А, это вы... Что ж, прошу.
   Никольский встал, Иван  Дмитриевич  занял  его  место  возле  дивана,  со
страхом вглядываясь в белое, с заострившимся носом лицо Хотека.
   - Ваше сиятельство...
   Тот молчал.  Опущенные  веки  недвижимы,  набухшая  на  лбу  синяя  жилка
вот-вот, кажется, прорвет сухую и тонкую старческую кожу.
   - А ну-ка чайку, - ворковала Маша, склоняясь над ним, как над ребеночком,
которого у нее не было. - Чайку горяченького...
   Иван Дмитриевич отвел ее руку с чашкой:
   - Не видите, что он без сознания?
   - Нет-нет, - сказала она, - господин посол уже пришел в себя.  Просто  не
хочет ни с кем разговаривать. Он, видимо, пережил что-то ужасное. Я  вливала
ему в рот кагор с ложки, он глотает.
   Иван Дмитриевич поднялся и подошел  к  окну.  Короткий  отрезок  веревки,
освещенный светом из нижнего окна, как шпага вонзался в темноту. Напротив на
целый квартал растянулось недавно законченное постройкой и еще не заселенное
здание. На этой стороне улицы стоял единственный жилой дом.  Справа  к  нему
прилегал небольшой  садик,  дальше  -  длинный  двухэтажный  корпус  мужской