- Этот-то, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
   - На киселе седьмая вода.
   Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже  четыре  доходит...
Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее
изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер
начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике за  шторой,
затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал вообразить, будто сам  сидит  на
том подоконнике. Иголочками покалывает  затекшие  ноги.  Представил  это,  и
получилось - сидит, ждет. Шепчет напарнику: "А вдруг не скажет,  где  ключ?"
Тот отвечает одними губами: "Скажет..." И не слышно,  и  губ  в  темноте  не
видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в  гостиную,  косой
кровавый блик стоит на  стене,  отброшенный  туда  медным  боком  княжеского
сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не  удалось.  Пытались  кочергой
подковырнуть крышку, тоже не вышло.
   Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник и сейчас вновь мысленно  провел
по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не  ели.  В  таком  случае  зачем
взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
   Небо скоро начнет  светлеть,  но  эхо  еще  по-ночному  гулкое,  сильное.
Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит  около,  хоронясь  за
домами.
   Когда шестнадцатилетним парнишкой  Иван  Дмитриевич  впервые  очутился  в
Петербурге, он поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу
не  во  что  удариться,  не  от  чего  отскочить:  все  мягкое,  деревянное,
соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается?  Откуда?  Не
поймешь.
   - А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитриевич! - прерывисто  дыша,  заговорил
Сыч. - Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим,  и
я это по гроб  жизни  не  забуду,  что  вместе.  Что  сыром  угостили...  Вы
доверьтесь мне, Иван Дмитриевич! Скажите, чего ждем?
   - Погоди, - сказал Иван Дмитриевич. - Скоро пойдем.
   - Куда?
   - К Воскресенской церкви.
   Еще не веря в свое счастье, Сыч сказал:
   - Не зря, выходит...
   - Цыц! - Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку,  чтобы  не
высовывался.
   Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним - Певцов.
   - Итальянцы, ваше  сиятельство,  -  громко  говорил  он.  -  Конечно  же,
итальянцы!
   За его спиной шуваловский адъютант начал  что-то  объяснять  подбежавшему
есаулу, который, слушая, понимающе кивал. Тут же крутился Константинов. Один
глаз у него уже начал заплывать, но другой был широко распахнут  и  блестел,
как у светской красавицы, перед балом закапавшей себе  атропин.  То  ли  ему
передалось общее возбуждение, то ли, забыв о корысти, он  предвкушал  чистую
радость: посмотреть, как его бородатому обидчику будут вязать руки.
   - Я так и думал, что итальянцы, - не унимался  Певцов,  помогая  Шувалову
надеть шинель, - но у меня недоставало улик. Они  же  ненавидят  австрийцев,
как  болгары  -  турок.  Столько  лет  под  ними  сидели.  Вот  рукав,  ваше
сиятельство... А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям,  он
показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.