освобождает  нас от всего,  что  лежит за его  пределами.  Мои руки, Моника,
освободили  меня  от  Вас.  Я  снова  мог  протягивать  их  без  помех,  мои
освободительницы-руки открывали передо мной дверь, через которую я мог уйти.
Быть может,  друг мой,  глупо рассказывать  все, но в тот вечер  я,  как  бы
скрепляя договор  с самим  собой, неловко поцеловал обе свои  руки.  Я  лишь
бегло упомяну о последующих днях, ибо то, что я тогда чувствовал, касается и
волнует  меня  одного.  Я  предпочитаю  хранить   про  себя   мои   интимные
воспоминания, потому что  с Вами я могу говорить о них лишь с осторожностью,
похожей на стыд,  а если я буду изображать раскаяние - я солгу. Нет  чувства
слаще, чем поражение, когда сознаешь, что  оно  окончательное: в Вене, в эти
последние солнечные дни осени я познал восторг обретения собственного  тела.
Тела,  которое  излечило меня от присутствия души. Вы видели  во мне  только
страхи, сомнения, укоры совести, собственно, даже не моей совести, а совести
других людей,  которой я  руководствовался. Я не сумел или не посмел сказать
Вам  ни  того, какое  пламенное восхищение вызывает  во  мне красота и тайна
тела, ни того, что,  отдаваясь, каждое из них словно одаривает меня частицей
юности человечества.  Жить  трудно,  мой  друг.  Я  построил  слишком  много
моральных теорий,  чтобы  не строить  теперь  других,  противоречащих  им, и
притом  противоречивых:  я  слишком разумен, чтобы воображать, будто счастье
покоится  только  на  краю греха:  порок,  как  и добродетель,  не  способен
подарить радость тому,  кто не носит их в самом себе. И все же я предпочитаю
грех (если это грех) отречению от самого себя, граничащему с безумием. Жизнь
сделала  меня  таким,  какой я  есть,  пленником  (если угодно)  инстинктов,
которых я не выбирал, но с которыми я примиряюсь в надежде, что это согласие
принесет  мне  пусть  не  счастье, но ясность  духа.  Дорогая моя, я  всегда
считал, что  Вы способны все понять, а этот дар  встречается куда реже,  чем
способность все простить.
   А теперь я  говорю Вам: "Прощайте".  С бесконечной нежностью думаю  я о
Вашей  женской,  или,  скорее,  материнской,  доброте  -  я  покидаю  Вас  с
сожалением,  но  завидую  Вашему  ребенку. Вы  -  единственная, перед кем  я
чувствовал  себя  виноватым, но, описывая свою  жизнь, я  утвердился в самом
себе, и теперь, сожалея о Вас, не осуждаю себя слишком строго. Я Вас предал,
но я не  хотел Вас обманывать. Вы  принадлежите к тем, кто  из чувства долга
всегда выбирает самую тесную и трудную стезю: я  не  хочу  взывать  к  Вашей
жалости и тем самым дать Вам предлог продолжать  жертвовать собой.  Не сумев
жить в согласии с обычной моралью, я  постараюсь хотя бы  жить в согласии  с
собой: когда  отбрасываешь все принципы, следует вооружиться щепетильностью.
Я  принял  на  себя по  отношению к Вам неосторожные  обязательства, которые
опрокинула жизнь; со всем доступным  мне смирением я прошу Вас простить меня
не за то, что я Вас покидаю, а за то, что так долго оставался с Вами.

   Лозанна, 31 августа-17 сентября 1928 года

   Графиня   Тереза   Брунсвик   -   приятельница   Бетховена;   по   некоторым
предположениям,   именно   ее   композитор   называл   своей    "бессмертной
возлюбленной".