честные люди! А вообще это традиция нашей литературы - писать о том, чего не
знаешь, но сильно чувствуешь.
   Я - писатель, то есть поэт. А поэт, как  мне  кажется,  не  читатель.  Он
слушатель. Я люблю слушать революционные песни.
   Я думал, что во сне буду беседовать  с  ангелами,  на  худой  конец  -  с
Пушкиным, Байроном, Гете и другими великими поэтами-освободителями. Но нет -
ко мне в сны стали приходить Красин,  Минский,  Кржижановский,  Шкулев...  Я
сначала огорчился, и понятно почему - негоже левому поэту видеть такие  сны;
но потом даже обрадовался. В конце концов, они тоже освободители, но  только
от другого. И тоже поэты с собственной, ни с кого не скопированной судьбой.
   А у дверей дома, где я живу, стоит глубоко несчастный, оборванный,  вечно
страшный старик - и жалобно так смотрит. Наверное,  жрать  хочет,  продажная
рожа. А к поэзии глухой. Ничего, я сам был такой, пока не  услышал  строчку:
"Скажи-ка, дядя, ведь  недаром..."  Конечно,  не  даром.  Поэтому,  когда  в
следующем квартале выйдет моя  книжка,  обязательно  подарю  ее  старику,  с
автографом.
   А на  Руси  много  зла.  Но  про  все  не  напишешь.  Не  напишешь  -  не
опубликуешь. Не опубликуешь - денег не получишь. Ну  так  и  Бог  с  ним,  с
неописанным злом.
   Как я хотел стать поэтом! Как я мечтал об этом святом  ремесле!  Каким  я
был чистым и глупым! И как я страдал  от  того,  что  был  главарем  уличной
банды... И когда я с робкой улыбкой,  измученной  душой  и  первыми  стихами
пришел к большому поэту, известному своими убеждениями, то он  сразу  сказал
мне, потупившемуся и раскрасневшемуся с мороза, что поэзия - дело волчье,  а
иногда даже и собачье, потому что приходится  распутывать  козни  властей  и
врагов. Очарованный, я тогда как на духу рассказал ему о  бесчинствах  нашей
банды, о сумочке, вырванной из рук опрятной старушки, о ее поруганной внучке
- и тогда он  посмотрел  на  меня,  явно  заинтересованный,  и  сказал:  "Ты
подходишь для поэзии, сынок. Благословляю".
   Конечно,  можно  было  бы  позвать  этого  старика,   руки-ноги   обмыть,
приласкать, обогреть, достать для него бабу - а вдруг  он  следить  за  мной
поставлен? Если замерзнет к утру - значит,  все  в  порядке!  Не  поставлен!
Поставленные - не замерзают!
   А прав ли был Достоевский, когда повторил, что "Пушкин - наше все"? А как
же тогда сам Достоевский? Разве он наше не все?! Теперь-то я понял... Пушкин
наше, но не совсем все. Вот Пушкин и Достоевский  -  это  уже  действительно
полностью наше все! Твою мать, не лезут Лермонтов, Гоголь и Толстой, которые
ведь тоже наше и тоже все. Пойти, что ли, вынести старику стакан  чая?  Хотя
он может быть заразным на три поколения вперед; не стоит.
   Я понял - его привела ко мне еврейка-активистка  из  соседнего  подъезда.
Тайно  влюбленная  в  меня,  она  постоянно  делает  мне  гадости,  как  все
влюбленные еврейки.  Разумеется,  разумеется,  антисемитизм  -  блядство  от
начала до конца; а вдруг они на самом деле в чем-нибудь виноваты как  нация?
Но я ставлю пластинку с революционными песнями, и они убеждают меня  -  нет,
не виноваты!
   Этот старик уже лет двадцать ходит за мной. Иногда я звоню, его забирают,
потом через годы он снова приходит... А вот если бы Лермонтов был  на  месте
Пушкина, он бы точно вышел  на  Сенатскую  площадь  со  своими  друзьями,  и
никакой поп ему бы не помешал. "Церковь Божия не знает ни заботы, ни  труда,
хлопотливо не свивает долговечного гнезда". Хороша эпиграмма на  реакционное