который раз не хватило до конца четверти.
   Боже мой, какой только  ерунды  я  не  рассказывал  этими  бесконечными
вечерами Яше! Всю  жизнь  свою,  от  первого  проблеска  самосознания  (он
почему-то связан у меня с тенистой аллеей, по которой я убегаю от  кого-то
или чего-то) до своих отношений  с  Галочкой,  вернее,  отсутствия  их,  я
рассказывал нашему бедному Черному Яше. Бедный, бедный Яша! Наверное,  ему
не хватало золотых кудряшек  девочки  Леси,  слез  в  кабинете  директора,
украденных мерок, ботинок с номером телефона и множества других вещей,  из
которых складывается та странная и загадочная  штука,  которая  называется
человеческой личностью и человеческой жизнью.
   Я делал все, чтобы заменить ему жизнь,  но  я  быстро  понял,  что  был
обуреваем детской в своей наивности гордыней. Я не  был  Богом  и  не  был
творцом. Я не был волшебником, и  не  мог  из  ничего,  из  нелепых  своих
воспоминаний создать, новую жизнь.
   Шли дни, недели, месяцы. Яша молчал, и  я  чувствовал,  как  нестройной
чередой уходят от меня уверенность, надежда и мечта. Уверенность  покинула
меня довольно быстро. Она убежала, даже не попрощавшись. Должно быть,  она
спешила к очередному юному дурачку. Расставание с надеждой было куда более
мучительным. Я цеплялся за нее, просил не  уходить,  но  и  она,  печально
улыбнувшись на прощание, исчезла. Оставалась только мечта. Я берег  ее,  я
боялся за нее, как боится, наверное, мать за последнего  из  оставшихся  в
живых ребенка. Но и ее я не сумел удержать.
   И вот я сижу перед Яшиными глазами-объективами,  уронив,  как  пишут  в
таких случаях, руки на колени, и молчу. Мне теперь не горько,  не  обидно.
Внутри у меня давно уже образовался какой-то вакуум. Я сижу перед  Яшей  и
молчу. Все, что я мог ему сказать, я  давно  сказал.  Мне  стыдно.  Стыдно
перед Сергеем Леонидовичем,  который  больше  года  прикрывал  меня  своей
мягкой и вовсе не мужественной спиной. Стыдно Феденьки, который смотрел на
меня как на пророка и потерял на мне и Яше полтора  года.  Стыдно  Татьяны
Николаевны, которая за все время ни разу не позволила  себе  усомниться  в
исходе нашей работы. Стыдно Германа Афанасьевича, нашего инженера, который
переработал столько, что, получи он все заслуженные отгулы, мог бы  вполне
пройти пешком от Москвы до Владивостока и обратно.
   Я сижу и в тысячный раз думаю, что все могло быть иначе, если бы только
Черный Яша заговорил. Ну что ему стоит, что там  происходит  в  миллиардах
его нейристоров, в бесконечных цепях его электронной начинки?
   Слепая и глупая ярость охватывает вдруг меня. Я поднимаю  кулак  и  изо
всех сил ударяю по кожуху.
   - Да будешь ты, черт тебя побери, разговаривать  или  нет?  -  воплю  я
пронзительным базарным голосом.
   И сразу успокаиваюсь. Нет, не успокаиваюсь, а замираю.
   Потому что в этот момент печатающий  Яшин  аппарат  оживает  и  коротко
выстреливает.
   Я замираю. Во мне подымается только одно  чувство  -  страх.  Сейчас  я
скошу глаза на бумагу и увижу: она пуста. И я пойму, что у  меня  начались
галлюцинации. И не этого я боюсь.  Впервые  за  долгие  месяцы  в  комнату
триста шестнадцать заглянула надежда.
   Безумная, нереальная, но надежда.
   Я сижу перед Черным Яшей и панически боюсь скосить глаза на  печатающий
аппарат. В короткую долю секунды я понимаю игроков, поставивших  на  карту