будут просеивать через пальцы наш прах. То место - холм Гиссарлык.
Александр, скажи ему, объясни! Ты мудр не нашей мудростью, ты все знаешь,
скажи ему!
- Царевна, - хмуро говорит Гипан, - твои речи странны и смущают моих
стражников. Иди, Кассандра, иди с миром. Если бы ты не была царской
дочерью, я бы приказал схватить тебя и твоего спутника и примерно
наказать. Иди, не заставляй меня силой отправить тебя с площади.
"Вот уж правду говорят, если боги хотят наказать человека, - с какой-то
брезгливостью думает Гипан, - они отнимают у него разум. То-то ее в жены
никто не берет, хотя и царская дочь. Попробуй раздели ложе с такой...
Безумная..."
- Будьте вы все прокляты! - пронзительно кричит Кассандра. - Так вам и
надо, слепцы и самодовольные тупицы! Я радуюсь вашей гибели, да, радуюсь!
Вы заслужили ее!
Она давится рыданиями, и узкие ее плечи судорожно трясутся.
- Пойдем, Александр, - шепчет она и снова, снова тянет Куроедова за
руку, бежит, места себе не находит.
Тихий переулочек, ни души, все на площади. И видна стена,
полуразрушенная теперь стена. Еле разобрали, чтобы втащить коня.
Стоят Кассандра и Куроедов у пролома. Впереди Геллеспонт и где-то
наготове греческие корабли. Пустынна долина Скамандра. Безмолвна.
Странное спокойствие охватывает обоих. Все уже сделано, и ничего не
сделано. Прошлого не вернешь, будущего не остановишь. И остается печаль.
Невыразимая печаль, тонкая и едкая, как каменная пыль, как горькая трава.
Печаль, печаль. Последние часы друг около друга, последние часы, что
отпущены недоброй судьбой. Раствориться бы друг в друге в бесконечной
нежности, в останавливающей сердце любви.
Сидят двое, молчат. Только взялись за руки, как дети.
"Как я ее люблю! - думает Куроедов. - Никогда не понимал "умер бы для
нее". Сейчас понимаю. Умер бы. Знаю. Точно знаю. И дико все, чудовищно.
Младший научный сотрудник и Кассандра... И еще более дико и чудовищно
представить себе, что этого могло бы не быть..."
Беспокойно бродит по чужому городу Синон, эвбеец. Мяса, вина - сколько
хочешь, на каждом углу угощение. И улыбки кругом, шум, крики, чужое
веселье.
Так что же, думает он, выходит. Одиссей перехитрил Приама? Или Приам
Одиссея? И валялся он изменником на дне ямы напрасно? Или стал бессмертным
героем? Пуст конь или сидят там, дожидаясь своего часа. Одиссей с
товарищами? Останется стоять Троя или падет под ударами ахейцев?
Вопросы накатываются один за другим, словно волны на отмель, и уходят,
безответные. Кто же он, Синон? Игрушка, которой играют, пересчитывая
палками ребра, или принесен он в жертву великому делу? Паламед - вот кто
понял бы все... Да нет, пожалуй, не понял бы. Он был мудр в цифрах и
словах, но слеп и беспомощен среди людей. И поднимал всех против войны...
Нет его теперь, нет, нет, нет.
Уже который раз выносят его ноги на главную площадь, в море людское.
Вот он, конь. Стоит недвижим, странно манит, тянет к себе. Заглянуть бы -
и сразу не было бы изматывающего силы прибоя вопросов. Только бы