старины Стью.
Он ненавидел негров остро и ежесекундно, ненавидел всеми своими
клетками, сердцем, печенью, умом и почками. Один вид их заставлял его
сердце биться сильнее, посылая мощные потоки крови по телу, будто оно
готовилось к охоте, к напряжению всех сил. Эта непримиримость заставляла
его задыхаться от слепой враждебности, это был инстинкт охотника на черную
дичь, инстинкт рабовладельца, переданный ему четырьмя поколениями южан.
Он чувствовал в неграх скрытую и явную угрозу, ему чудились в них люди,
биологически чуждые. И при этом, вместо того чтобы гнаться за ними,
науськивать собак и держать в руках винтовку, он вынужден был публично
говорить о порядке и терпимости.
Он презирал профсоюзы, и сама мысль о каком-либо социальном обеспечении
сводила его с ума. И при этом он должен был улыбаться перед телевизионными
объективами, говоря о высоких традициях американских профсоюзов.
Он не мог видеть людей с востока страны, либералов и профессоров,
особенно с иностранными фамилиями. Они подвергали сомнению то, что для
него было ясно, и им было ясно то, чего он не мог и не хотел понимать. Они
казались ему ржавчиной, кислотой, которая разъедает тот мир, в котором он
родился и который хотел сохранить. Это был мир четкий и ясный,
великолепный в своем застывшем совершенстве, мир, в котором черное было
черным, а белое - белым, без полутонов и оттенков. Это был мир, в котором
сила осознавала себя и считала себя мудрой уже потому, что была силой. И
при этом, играя предписанную ему роль доброго старины Стью, он пожимал
руки всем этим людям и говорил о пользе просвещения.
И потому, подобно преподавательнице воскресной школы, уезжающей раз в
неделю в другой город, чтобы тайно напиться там или подцепить проезжего
коммивояжера, он вкладывал всю свою неизрасходованную ненависть и
неосуществившиеся надежды в любовь к минитменам. Эти люди, тайно
накапливающие оружие и тренирующиеся в своих клубах в стрельбе по мишеням,
на которых изображены люди, были его детьми, его страстью, его гордостью и
любовью. Он понимал их, всех этих отставных полковников, пожилых леди,
готовых выкалывать зонтиком глаза во имя господне, солидных бизнесменов и
прыщавых, разочаровавшихся в жизни юнцов. Они ненавидели так же, как и он,
и эта разделенная ненависть объединяла их. Он гордился ими, а они, как
уверял его их руководитель Пью, гордились им. Они видели в нем тайного
вождя, авторитетом сенатора дающего им уверенность в своей правоте. Но
связь их держалась до поры до времени в глубокой тайне, и, кроме ближайших
людей, в которых он был уверен больше, чем в себе, никто ничем не мог
доказать связь сенатора Стюарта Трумонда с минитменами.
Вот почему вопрос корреспондента "Клариона" на пресс-конференции
заставил сенатора всполошиться.
- Но вы понимаете, Ронни, - сказал сенатор, - этот щенок сначала задал
мне вопрос вообще об отношении к экстремистам. Но потом он прямо спросил
меня о минитменах. Причем на пресс-конференции и слова об этом не
говорилось. Тогда я решил немедля переговорить с вами.
- Я вам должен сказать больше, Стью, - ответил владелец "Клариона". -
Когда я вызвал его, он сказал, что уверен в вашей связи с минитменами и
сможет доказать ее.