спидометра дрожала где-то между восемьюдесятью и девяноста милями.  Шелест
шин перешел в свист. Он миновал впадину, и быстрый  подъем  слегка  вдавил
его в сиденье. "Шеви" выскочил на гребень холма, и в то  же  мгновение  он
увидел прямо перед собой черную машину. Она только что  обогнала  огромный
автобус с эмблемой гончей на боку. Слева был автобус, справа - кювет.
   Машина надвигалась на него  плавно  и  неспешно,  будто  в  замедленной
киносъемке, и Дэвиду казалось, что у него вполне достаточно времени, чтобы
нажать на тормоз, выйти из "шеви" и крикнуть водителю: "Ты  что,  спятил!"
Но почему-то и движения его были такими же медлительными и плавными, как и
наплыв  встречного  автомобиля.  Он  начал   поворачивать   руль   вправо,
поворачивать неторопливо, еле  перебирая  руками.  И  так  же  неторопливо
понял, что не успеет избежать столкновения.
   Сердце  его  сжал   первородный   животный   ужас   перед   неизбежным.
Апокрифическая старуха с косой мелькнула перед  его  глазами  в  одном  из
своих обличий  двадцатого  века  -  радиатором  встречной  машины.  "Шеви"
медленно летел в кювет. Он услышал треск - вернее  начало  треска,  потому
что начал томительно медленно проваливаться в бесконечную черноту...
   Очевидно, чувства все-таки  отстают  от  сознания,  потому  что  прошло
несколько секунд с того момента, как Дэвид открыл глаза, а он все  еще  не
испытывал никаких эмоций. Но  вот  он  сориентировался  в  пространстве  и
времени, нашел крохотную точку во вселенной - себя и понял, что  жив,  что
коса прошла над его головой, - и его  захлестнула  радость.  Она  звенела,
струилась в его теле, распирая его. Он и не пытался  сдержать  ее,  он  не
смог бы удержать ее в себе, если бы даже хотел. Она бы все равно выскочила
из него, как мяч, который пытается удержать под водой ребенок. Он жив,  он
остался жив! И даже саднящая боль от  ушибов  лишь  доказывала  реальность
спасения.
   Если бы авария была абсолютно неожиданной, Дэвид, возможно, очнулся  бы
с ощущением катастрофы, когда разум всеми силами пытается не  принять  ее,
не поверить, когда кажется, что  нужно  только  очень  захотеть  -  и  все
окажется дурным сном, чьей-то неумной выдумкой. Но в его  выключившемся  в
момент удара сознании застыло  ожидание  смерти,  и  больничная  палата  с
зеленоватыми стенами знаменовала собой жизнь. Он пошевелил руками, ногами,
головой. Какая это восхитительная штука:  захотеть  пошевелить  ногой  или
рукой - и тут же почувствовать  угодливое  сокращение  мышц!  Вот  желание
бежит по нервам, толкает, тормошит лениво-сонный мускул. "Что вам угодно?"
- "Хозяин велит  вам  приподнять  левую  ногу".  -  "Ох,  не  лежится  ему
спокойно! Ну, так и быть".
   Мускул зевает, набухает  и  нехотя  тянет  за  прикрепленные  к  костям
сухожилия. Нога сгибается. Боже, чудо свершилось! Чудо,  чудо!  Почему  не
звонят в колокола и хоры не подхватывают благодарственные псалмы?
   Дэвид засмеялся самым чистым и веселым смехом - смехом радости жизни.
   Он услышал, как сестра в углу комнаты пробормотала: "Бредит, наверное",
- и ответил:
   - Дорогая сестра, я не только не в бреду, я готов расцеловать вас, хотя
это, наверное, и запрещается больничной  администрацией.  Вы  уж  простите
меня за болтливость, но я чувствую себя так, словно только что родился.
   Сестра, немолодая женщина, обернулась к Дэвиду.
   - Как вы себя чувствуете, мистер Росс? Если речь идет о поцелуях, все в
порядке, хотя это  не  совсем  обычное  желание  для  новорожденного.  Вам