Вошел   секретарь  товарища  Федота  Читкес  и  спросил,   как  быть  с
инструкцией. Федот раздраженно  взглянул  на него:  наверное, Читкес доволен
резолюцией  съезда, наверное,  у него идейная жена, отдающаяся ему, и только
ему,  не  омрачая при этом  чистоты  партийной  этики, наверное... И даже не
додумав, чем еще  грешен  тщедушный,  чрезмерно  услужливый  товарищ Читкес,
Федот сухо сказал:
     - Дело не в инструкции, а в том,  что  комиссия постановила снять вас с
учета и отправить на фронт.
     Читкес  выронил  кипу бумаг  и  взглянул так,  как глядят при  подобных
обстоятельствах   все  люди   призывного   возраста  -  товарищи,  граждане,
верноподданные, в империях или республиках, русские или сомалийцы.
     Но товарищ Федот, с тех пор как он стал глядеть в лицо мировой Истории,
перестал  интересоваться человеческими  лицами  и,  не  обращая  внимания на
Читкеса, и добавил:
     - Можете идти, товарищ. Да, вот что, возьмите  себе эту трубку - вам на
фронте пригодится. Не смущайтесь, хорошая трубка.
     Товарищ Читкес никогда не курил. Он  не  умел  делать еще очень многое,
совершенно необходимое  секретарю  революционного сановника товарища Федота.
Самое главное, что он никак не мог научится различать многочисленные партии,
фракции, группы, ненавидевшие  одна другую. От  сознания  своего  невежества
Читкес дрожал крупной дрожью, и за это Федот, герой многих боев, еще сильней
презирал  своего  секретаря.  А  так как Читкес никогда не  забывал  о своих
недостатках, то и дрожал он всегда: когда сдавал экзамены  за четыре класса,
когда кондуктор спрашивал  у него билет,  когда проходил в былое  время мимо
околоточного, когда был непостижимо  вовлечен в толпу, открыто разгуливавшую
с красными флагами, когда получал  паек,  когда  приоткрывал  дверь кабинета
товарища  Федота,  когда  ходил, сидел  и  даже когда спал -  видел  во  сне
экзамены, проверку документов, участки, тюрьмы, штыки, смерть.
     Выйдя  из  кабинета  начальника,  Читкес  прежде  всего   подумал,  как
отнестись  к  предмету,  названному  "хорошей  трубкой".  Может  быть,  надо
подарить ее  какому-нибудь  курящему  солдату? Но  Читкес  вспомнил, что эту
трубку  курил товарищ Федот,  к которому  не допускают просителей  и который
вместо подписи ставил только одно  многозначительное двухмордое Ф. Очевидно,
трубка  была  знаком  благонадежности, и  Читкес, обменяв  последнюю  теплую
фуфайку,  немного  согревавшую  его  зябкое  тело, на пачку  табака, закурил
трубку.  Засим  секретарь, снятый с  учета, побежал  по  всяким  учреждениям
хлопотать,  чтоб  его  не  отправляли на фронт, так  как  он  болен сердцем,
легкими, почками  и печенью. Он не  выпускал из трясущихся зубов знака своей
революционной добропорядочности - трубку,  подаренную товарищем Федотом, - и
так как  никогда  до  этого дня не  подносил  к  губам  даже  легкой дамской
папироски, то часто забегал по дороге в глубь дворов и блевал.
     Читкесу повезло, вместо фронта он попал на должность младшего комиссара
тюрьмы. Давно известно, что человек привыкает ко всему. Читкес привык к роли
тюремщика и даже к  трубке. Проверяя  утром и вечером камеры,  он пытался не
дрожать, но  казаться  величественным,  как  товарищ Федот, и,  с  трубкой в
гнилых черных зубах,  покрикивал  на заключенных. Он полюбил трубку, и когда
она,  не  выдержав столь  ревностной  службы  пяти  людям  и  двум  режимам,
треснула, младший комиссар тщательно обвязал ее бечевкой.
     Жизнь  Читкеса отнюдь не была  спокойной: по-прежнему он боялся всех  и
всего, а главным образом того, что тюрьма, будучи, как все люди, вещи и даже