проиграл и готов оплатить проигрыш.
   Мюрат  внимательно  всмотрелся  в  его  жалкую  фигуру  и   незаметно
усмехнулся. Перед ним стоял, несомненно, конченый человек - не  человек,
собственно, а лишь  его  пустая,  ни  на  что  не  годная  оболочка.  Но
изворотливый ум гасконца уже нашел решение проблемы. Сломанный клинок не
годится для боя, но  его  можно  использовать  для  одного-единственного
смертельного удара в спину. Моральная сторона дела не волновала маршала:
он давно усвоил, что на войне храбрость без хитрости немногого стоит.
   - Слова, - проворчал он, снова наполняя свой кубок. -  Слова,  слова,
слова... Из всей этой кучи слов чего-то стоит только одно.  Вы  сказали,
что виноваты, и я с этим согласен. И какой же  вывод  следует  из  этого
сделать?
   - Я уже сказал... - начал Огинский, не вполне понимая, чего  от  него
хотят, и желая только, чтобы эта пытка поскорее закончилась.
   - Я слышал, что вы  сказали,  -  перебил  его  Мюрат.  -  Вы  сказали
выспреннюю  чушь,  лишенную  всякого  смысла.  Вы  сказали,  что  готовы
оплатить проигрыш, но что это значит?  Значит  ли  это,  что  вы  готовы
безропотно сунуть голову в петлю? Признаюсь,  созерцание  того,  как  вы
сучите ногами в воздухе, доставило бы мне некоторое удовольствие -  увы,
кратковременное и давно  утратившее  прелесть  новизны.  И  потом,  ваше
согласие или несогласие в таком случае не имеет ни  малейшего  значения.
Короче  говоря,  ваша  смерть   не   послужит   для   меня   достаточным
удовлетворением. Поищите другой ответ, сударь.
   Пан Кшиштоф медленно поднял голову, и в его потухших глазах сверкнула
искра надежды. Он видел всепонимающую, презрительную  усмешку,  игравшую
на смуглом горбоносом лице Мюрата, но эта оскорбительная усмешка  ничуть
его не трогала. Зато пышная пена кружев на белоснежной рубашке  маршала,
его  унизанная  перстнями  рука,  изящно  сжимавшая  драгоценный  бокал,
парчовое покрывало кровати, резные ножки столика и даже полотняные стены
шатра  вдруг  предстали  перед  Кшиштофом  Огинским  в  своем   истинном
значении. Это была настоящая жизнь - привольная, роскошная, ни в чем  не
знавшая  отказа  и  разительно  отличавшаяся   от   того   полузвериного
существования,  которое  пан  Кшиштоф  вел  на   протяжении   нескольких
последних недель. А  ведь  это  было  всего  лишь  жалкое  подобие  того
великолепия, которое могло бы окружать его в Париже или Варшаве!
   Огинский осторожно потянул носом и почувствовал тонкий  запах  духов,
которыми пользовался Мюрат. В следующее  мгновение  он  внезапно  ощутил
жуткую вонь, исходившую от его собственного немытого тела, и содрогнулся
от отвращения к тому, во что превратился. Умирать  в  таком  непотребном
виде было чертовски обидно.
   Выражение лица Мюрата яснее всяких слов говорило о возможности выбора
между жизнью  и  смертью.  Пан  Кшиштоф  не  сомневался,  что  проклятый
гасконец опять измыслил какой-то изуверский  и  совершенно  невыполнимый
план, но терять было нечего. Пан Кшиштоф вдруг понял, что хочет жить  во
что бы то  ни  стало,  и  не  просто  жить,  а  жить  хорошо,  богато  и
независимо. Нужно только немного  отдохнуть,  и  он  снова  будет  готов
драться за свое благополучие до последней капли  крови  -  чужой  крови,
естественно, а не своей. Обрести покой в смерти, - господи Иисусе, какая
чушь! Такими мыслями можно утешаться,  только  потеряв  всякую  надежду.
Теперь пан Кшиштоф понял свою основную ошибку. Он решил, что Мюрат будет