было гордо вскинуть голову, как того требовала его шляхетская  гордость,
но, встретившись глазами с презрительно-насмешливым взглядом маршала, не
выдержал и потупился.
   - Развяжите его, - приказал Мюрат. - Этот слизняк не сможет причинить
мне вреда. Он раздавлен, неужели вы не видите?
   Когда веревки были перерезаны, Мюрат нетерпеливым  жестом  удалил  из
палатки посторонних и снова повернулся к Огинскому, который, по-прежнему
не поднимая головы, растирал затекшие запястья.
   -  Отлично,  -  негромко,  но  очень  ядовито  проговорил  маршал.  -
Бесподобно, черт подери!  Признаться,  в  жизни  своей  не  видел  более
жалкого зрелища, а я, поверьте, повидал немало. Любопытно, есть ли у вас
что-нибудь, что могло бы послужить  если  не  оправданием,  то  хотя  бы
объяснением ваших странных и нелепых поступков? Что это за вид?  Где  вы
пропадали столько времени? И где, наконец, икона,  за  которой  вы  были
посланы? Я знаю, что она была у вас в руках уже почти месяц  назад.  Где
вас носило все это время?
   - Мне нечего сказать, сир, -  после  долгой  паузы  глухо  проговорил
Огинский, не поднимая  головы.  -  Я  сделал  все,  что  мог,  но  этого
оказалось недостаточно. Теперь моя жизнь в ваших руках. Вы вольны отнять
ее, если вам угодно.
   Мюрат в великом раздражении сломал  перо,  скомкал  его  в  кулаке  и
отшвырнул в сторону.
   - Ба! - воскликнул он, резким  движением  садясь  прямо  и  подаваясь
вперед. - Отнять! Отнять вашу жизнь! Да с чего вы  взяли,  что  она  мне
нужна? Каждый день я отнимаю жизни сотнями, а то и тысячами -  на  то  и
война, знаете ли. На что мне ваша жизнь? Мне нужна была икона - икона, а
не ваша никчемная жизнь, понимаете ли вы это, сударь?! Я мог сделать вас
человеком, а вы предпочли превратиться  в  бездомного  пса,  пытающегося
укусить руку, которая его кормит. Отнять вашу жизнь! Бог  мой,  как  это
пошло! Вы жалкий комедиант, Огинский. Вы покойник  независимо  от  того,
прикажу я вас повесить или отпущу на все четыре  стороны.  Для  вас  все
кончено. Вы лишились моего покровительства, и лучшее, на что  вы  теперь
можете рассчитывать, это быть прирезанным в каком-нибудь грязном притоне
за карточное плутовство.
   Сердитым жестом налив себе  вина,  Мюрат  залпом  осушил  бокал.  Пан
Кшиштоф при этом с трудом сглотнул и поспешно отвел глаза: гневные  речи
маршала трогали его гораздо меньше, чем мучительная  жажда,  которую  он
испытывал в течение нескольких последних часов. Все, что говорил  Мюрат,
было пустым  звуком:  Огинский  давно  приготовился  к  худшему.  Он  не
нуждался в напоминаниях о том, что его жизнь закончена. У пана  Кшиштофа
не осталось ровным счетом ничего, чем он мог бы дорожить, и он не  видел
способа  исправить  положение.  Даже  его   честолюбивые   мечты   стать
человеком,  который  подорвал  боевой   дух   русской   армии,   похитив
высокочтимую икону святого-воителя, рухнули: он  уже  знал  о  том,  что
икона объявилась в лагере русских.
   - Ну, - раздраженно бросил Мюрат, - вы так и будете молчать?
   Огинский провел ладонью по своему небритому  грязному  лицу  и  пожал
плечами.
   - Я не знаю, что сказать, сир, - ответил он. - Я виноват перед вами и
жду решения своей  судьбы.  Обстоятельства  оказались  сильнее  меня.  Я