- Упитанная была, сучка, - пробормотал Вырезубов, - сала на целый
палец.
  Он положил руку на колоду ладонью вниз и, склонив голову набок,
полюбовался ярко-красным с металлическими блестками лаком, покрывавшим
ногти. Затем перевернул руку ладонью вверх и отрывисто засмеялся.
  - Врут все хироманты, линия жизни до самого запястья, на сто лет. А
было-то ей только двадцать пять.
  Он не глядя потянулся к топору, крепко сжал в ладони отполированное
многочисленными прикосновениями топорище и поправил отсеченную руку на
колоде - так, как это делает человек, желающий отрубить от палки короткую
чурку. Илья примерился, и широкое острое лезвие скользнуло вниз, попав
точно туда, куда рассчитывал Вырезубов.
  Хрустнула тонкая женская кость, и на колоду отвалился тонкий ломоть,
темно-красный на срезе. Вырезубов подвинул руку и вновь опустил лезвие
топора. В его движениях чувствовалась натренированность, в них не было ни
злости, ни страха, лишь умение человека, проделывающего одну и ту же
операцию изо дня в день.
  Он рассекал руку на нетолстые ломти, морщился, когда лезвие, глубоко
вошедшее в раскисшее дерево, клинило. Но даже тогда он не прибегал к
помощи второй руки, а одной ловко выдирал топор и заносил для нового удара.
  Дойдя до локтевого сустава, Вырезубов замешкался, задумавшись,
рассекать его по сочленению или чуть ниже, там, где виднелась большая
темно-коричневая родинка с тремя короткими волосками.
  Вновь задребезжало стекло. Вырезубов поднял голову. Со стороны дома,
опершись на толстое витринное стекло, на задних лапах стояли два огромных
пса. Ротвейлеры нервно урчали, то и дело тычась в стекло розовыми,
покрытыми белой пеной слюны языками. Вырезубов поднял остаток руки, сжимая
его за запястье, и помахал перед мордами псов. Те, если бы ни стекло, тут
же бросились бы на страшное угощение, соревнуясь, кто первый, и, не сумев
поделить, вцепившись в нежную кожу клыками, затеяли бы возню. Но Вырезубов
не любил дразнить собак понапрасну. Он лишь поиграл с ними, дал знать, что
угощение скоро будет. Вновь глухо застучал по колоде топор, чавкая и
всхлипывая.
  Илья даже не поднял голову, когда скрипнула стеклянная дверца и в
оранжерею вошла пожилая женщина. Ее седые волосы были аккуратно заплетены
в косу и уложены вокруг головы. Мать Ильи была одного роста с сыном.
  - Илюша, - нежно сказала она, глядя на то, как ее сын подсовывает на
середину колодки короткий обрубок женской руки, - ты уж поосторожнее,
топор-то острый, а пальцы - вон как близко.
  - Под руку, мама, не говорите, - ответил Илья, опуская топор.
  На этот раз сноровка подвела его. Ломоть получился толще других. Илья
негромко выругался и тут же испуганно посмотрел на свою мамашу, которую с
братом он неизменно называл на "вы".
  Та покачала головой.
  - Хорошо, хоть пальцы целы.
  После этих слов Илья, виновато поглядывая на мать, разрубил остатки
руки, пока на колоде не осталась лежать половина ладони и четыре пальца с
ярко накрашенными ногтями.
  - Последнее, что осталось, - вздохнул Илья, сбрасывая рубленые куски
на поднос из нержавейки, незатейливый, без всяческих узоров.