это происходило просто по инерции. Камень, который катится с горы,  тоже
может показаться живым и наделенным  собственной  волей,  тогда  как  на
самом  деле  он  является  неодушевленным  предметом.  Кшиштоф  Огинский
казался самому себе точно таким же камнем, однажды сброшенным с  вершины
крутого холма и готовым вот-вот навеки замереть у подножья. Он  был  так
же неспособен по собственной  воле  свернуть  в  сторону,  вернуться  на
вершину или продолжать катиться дальше, как и этот камень. Вершина  горы
осталась далеко позади; все, что подлежало разрушению на пути катящегося
камня, было разрушено, все, что должно было уцелеть, уцелело,  и  теперь
холодный  валун  его  судьбы  делал  последние  обороты  перед  тем  как
окончательно остановиться.
   Пану Кшиштофу действительно не было страшно: он  уже  свое  отбоялся.
Огинский  чувствовал  себя  опустошенным,  отупевшим  -  одним   словом,
наполовину мертвым. Последнее поручение Мюрата, за  которое  тот  обещал
по-королевски наградить пана Кшиштофа, было провалено с  треском  в  тот
самый миг, когда Огинский уже торжествовал победу. Он невольно вспомнил,
как все это было, и его губы искривила горькая усмешка: да, славное было
дельце! Увести  из-под  носа  у  целого  народа  одну  из  его  наиболее
почитаемых и охраняемых пуще глаза святынь - на это не каждый  способен!
Пан Кшиштоф по праву считал похищение хранившейся  в  Георгиевском  зале
Московского Кремля чудотворной иконы, святого Георгия Победоносца венцом
своей карьеры. Это был высочайший  из  его  взлетов,  за  которым,  увы,
последовало головокружительное падение на самое дно глубочайшей из  всех
существующих пропастей. Огинский был настолько разбит  и  подавлен,  что
даже перестал испытывать злобу по отношению к тем, кто столкнул  его  на
дно этой зловонной пропасти, уведя у него из-под носа  законную  добычу.
Теперь,  когда  эмоции  почти  умерли,  затянутые  пеплом  усталости   и
равнодушия, пан Кшиштоф понимал, что в своем поражении повинен только он
сам. Не стоило, ах, не стоило гоняться за двумя зайцами! Если бы ему  не
вздумалось лишний раз погреть руки, убрав кузена Вацлава и завладев  его
наследством, поручение Мюрата было бы выполнено наилучшим образом.  Ведь
всего-то и оставалось, что передать икону маршалу!  А  он,  вместо  того
чтобы без остановки гнать в лагерь Мюрата, впутался в дурацкую историю с
подкупом наемного бретера и в результате застрял в имении этих проклятых
князей Вязмитиновых, потерял икону и  дал  шестнадцатилетней  изнеженной
барышне обвести себя вокруг пальца. Что ж, значит, переменчивая  Фортуна
и на сей раз, как  всегда,  даже  и  не  думала  поворачиваться  к  пану
Кшиштофу Огинскому лицом, а то, что он принял за ее улыбку, было  просто
очередной  лживой  гримасой,  призванной  заманить  его  в   смертельную
западню.
   Ближе к деревне всадников остановили и,  спросив  пароль,  пропустили
дальше. Деревня была занята пехотой; за околицей  возились,  устраиваясь
на  привал,  артиллеристы.  Выпряженные  лошади  без   аппетита   жевали
ободранную с крыш солому. На  обочине  дороги  вдруг  разгорелась  драка
из-за  привезенного  кем-то  воза  свежего  сена.   Подбежавший   офицер
попытался прекратить безобразие, но только зря сорвал  голос.  Тогда  он
принялся орудовать саблей в ножнах, колотя ею по спинам солдат и  осыпая
подчиненных отборной французской бранью. Пан Кшиштоф не  досмотрел  этой
сценки до конца: увлекаемый  вперед  вороными  лошадьми  конвойных,  его
усталый гнедой жеребец вынес пленника за околицу деревни.