пойдет наискосок. Красивая аллейка получится, деревья посадим,  цветы  -
все сделаем.
   Сирень, черемуха, пчелы жужжать станут,  птички  петь.  Хорошо  здесь
будет нашим ребятам лежать, спокойно, - и мэр посмотрел на часы, у ,.
   Цветков сбросил напыщенность и  из  официального  чиновника  сделался
совсем домашним человеком. Он по-бабьи подался к подполковнику и шепотом
поинтересовался, словно на продуваемом  ветром  холме  их  мог  услышать
кто-то посторонний:
   - Как их  поубивало?  Наверное,  врут  по  телевизору,  больше  наших
убивают? Победим мы этих чеченцев когда-нибудь или нет? Россия, конечно,
должна быть большой и сильной, мы своей земли никому ни пяди отдавать не
должны, - шептал мэр, глядя на заросший серой травой бесхозный  пустырь.
- Это же наша, исконно русская земля, там наши  деды  и  прадеды  головы
сложили, как же мы ее мусульманам отдадим?
   Подполковник вздохнул. Он сам знал немногим больше мэра.
   - В засаду они попали. В горах.., ночь, темно, кто ж там разберет?
   - Сколько чеченцев было?
   - Ребята говорят, огонь был шквальный, перекрестный, - и подполковник
Кабанов махнул рукой. - Со всех сторон стреляли.
   - Наши-то как, дали им прикурить?
   - Дали, - не очень убежденно ответил подполковник.
   - Скольких положили?
   - Кто ж посчитает? Трупы чеченцы с собой унесли, у  них  положено  до
заката солнца хоронить.
   - И мы своих забрали, - сказал мэр и, поняв, что большего не  узнает,
достал платок, высморкался, потер заслезившиеся от ветра глаза  и  зябко
повел плечами. Было холодно, хотя и пригревало солнце.
   Через  час  к  кладбищу  подъехал  "Урал",  тот  самый,  на   котором
перевозили гробы. Из кузова не спеша  выбрались  солдаты,  а  из  кабины
выскочили два прапорщика в краповых беретах.
   У солдат в  руках  были  новенькие  лопаты,  с  которыми  они  понуро
потянулись  на  холм.  Им  предстояло  выкопать  четыре  ямы.  Прапорщик
разметил могилы, посоветовался  с  другим  прапорщиком.  Тот  пригнулся,
посмотрел, ровно ли вбиты  колышки  и,  не  найдя,  к  чему  придраться,
сказал:
   - Лады, ребята, копайте. Копайте, как для себя.
   Прапорщик взял лопату и сам принялся срезать дерн. Вскоре на  вершине
холма зажелтели заметные издалека четыре желтых холмика.
   Фигура согбенной женщины в черном платке, сидевшей на скамейке  возле
свежей могилы в старой части кладбища, терялась  на  фоне  безрадостного
пейзажа. Ее пальцы нервно теребили мокрый  носовой  платок,  на  бледных
щеках поблескивали капли. Но это были уже не слезы, а капли дождя.
   - Папа, я спешила, поверь! Раньше нельзя было приехать, никак нельзя.
Ты уж меня прости. Ты понимаешь, там идет война. Вот  мама  меня  всегда
понимала... - глядя на фарфоровый медальон на гранитной плите,  говорила
молодая женщина.
   У свежего деревянного креста стояла фотография в металлической  рамке
- пожилой мужчина с грустным взглядом смотрел  на  дочь.  Казалось,  его
тонкие губы произносят: "Зачем ты приехала? Мне уже ничем не поможешь. Я
тебя понимаю, дочь, и, поверь, обиды на тебя  не  держу,  если  бы  мог,