- Пять минут, сударь, - прошелестел Лакассань. - По  истечении  этого
срока вам придется на практике проверить свое последнее утверждение.
   С этими  словами  он  словно  невзначай  положил  ладонь  на  рукоять
торчавшего у него за поясом пистолета. Другой рукой он достал из кармана
массивные золотые часы, подаренные ему,  по  слухам,  самим  Мюратом,  и
демонстративно засек по ним время.
   - Учтите, сударь, - процедил взбешенный Огинский, - что  я  испытываю
сильнейшее желание пристрелить вас прямо на месте, и только  уважение  к
маршалу  Мюрату  удерживает  меня  от  приведения  этого   намерения   в
исполнение.
   - Это те самые слова, сударь, которые я хотел и не решался адресовать
вам, - ответил Лакассань. - Мы с вами делаем общее дело, нам не  следует
ссориться. Кроме того, ссора отнимает у вас  время,  которое,  по  вашим
словам, столь необходимо вам для размышлений.
   - К черту размышления! - раздраженно воскликнул пан  Кшиштоф,  поняв,
что отсидеться в овраге не удастся. - В седла, господа!
   Он раздраженно распихал по карманам свои курительные принадлежности и
вскочил  в  седло.  Кавалеристы,  одетые  в  русскую  гусарскую   форму,
последовали его примеру. Пан Кшиштоф разобрал поводья  и  махнул  рукой,
давая сигнал к выступлению. В новеньком, хотя и успевшем  уже  покрыться
пылью и копотью офицерском мундире, в лихо сдвинутом набекрень кивере  и
с большой саблей у бедра пан Кшиштоф выглядел весьма внушительно и  даже
воинственно,  хотя  никакой  воинственности  он  в  данный   момент   не
испытывал. Он испытывал цепенящий ужас перед  тем,  что  ему  предстояло
сделать, и лишь еще больший ужас, внушаемый ему Лакассанем,  мешал  пану
Кшиштофу сию же секунду задать стрекача с поля боя. Изо всех сил стиснув
зубы, чтобы они не  стучали,  Огинский  рванул  поводья,  заставив  коня
повернуться к выезду из оврага.
   Выбравшись наверх, маленький отряд  неторопливой  рысью  двинулся  по
взрытому пушечными ядрами, густо  усеянному  трупами  людей  и  животных
полю, направляясь к ближайшему месту, где бой кипел с особенной яростью.
Мимо них на рысях прошла русская кавалерия;  через  какое-то  время  они
встретили группу раненых пехотинцев, которые,  поддерживая  друг  друга,
направлялись в тыл русской армии. Судя  по  форме,  это  были  гренадеры
Семеновского полка, и пан Кшиштоф с некоторым трудом удержался от  того,
чтобы не приказать  своим  людям  изрубить  их  в  капусту.  Его  душила
бессильная злоба, требовавшая выхода. Мюрату было все равно, погибнет он
или нет, - так же, впрочем, как и всему белому свету. Никому из  живущих
на земле людей не было никакого дела до  пана  Кшиштофа  Огинского,  чья
драгоценная шкура находилась теперь в  прямой  зависимости  от  капризов
разряженного гасконца.
   Кланяясь каждому пролетавшему над головой ядру  и  злобно  косясь  на
ехавшего чуть позади и слева Лакассаня, пан Кшиштоф вел  свой  маленький
отряд к батарее Раевского, где кипел нескончаемый страшный бой. Примерно
на полпути партия Огинского была замечена  французскими  артиллеристами,
и, раньше чем  пан  Кшиштоф  сообразил,  что  происходит,  выпущенное  с
дальней батареи ядро с явно излишней  точностью  шлепнулось  прямиком  в
одного из кавалеристов, убив его наповал вместе с  лошадью.  Обернувшись
на разразившиеся позади крики, пан Кшиштоф грязно выругался  по-польски:
французские пушкари, не жалея зарядов, били по своим.  Надрывая  глотку,