во Францию учиться живописи.  Выдающимся  художником  он  не  стал,  но  так
полюбил Париж, что отказался возвращаться  домой.  К  счастью,  от  деда  по
материнской линии ему досталось кое-какое наследство, и он преспокойно  смог
остаться, во Франции.  Женился  на  французской  актрисе,  родом  из  Бордо,
игравшей в театре второстепенные роли, и в 36-м  у  них  появилась  Мартина.
После вторжения в страну немцев он отправил жену и дочь в Соединенные Штаты,
а  сам  влился  в  ряды  Сопротивления.  Когда  война   закончилась,   семья
воссоединилась, и они стали жить в Париже.  Только  теперь  этот  американец
стал большим французом, чем ими были сами французы,  а  француженка-мать,  в
свою очередь, вдосталь вкусив американского яблочного пирога, никак не могла
приспособиться к жизни в послевоенной Франции. Боже, ей требовалась помощь!
   Отец с матерью были людьми буйного  темперамента  -  два  вулкана,  да  и
только. Они  постоянно  скандалили,  то  расходились,  то  снова  сходились.
Расставания их  никогда  не  были  долгими:  мать  не  могла  отказаться  от
безмятежной жизни домашней кошки из парижского предместья. Отец же, невзирая
на то, какую огромную пользу он смог бы в случае возвращения принести  своей
собственной родине, был охвачен безумной идеей вернуть Францию  в  la  belle
epoqne <Эпоха расцвета (фр.).>. Он считал, что спас эту страну от  нацистов,
и теперь его долг - спасти ее от французов.
   Мартине приходилось метаться на волнах бурных  событий,  происходивших  в
семье, между Соединенными Штатами  и  Францией.  То  она  посещала  школу  в
Париже, то в  Сент-Луисе,  то  снова  в  Париже,  то  в  Фениксе,  то  опять
возвращалась в Париж, после чего ее везли в Палм-Бич. Позже, став старше, во
время очередных семейных разладов училась сначала в швейцарской, а  затем  в
английской школе.  В  результате  у  нее  выработался  потрясающий  инстинкт
самосохранения, и  она  скоро  поняла,  что  может  с  легкостью  грека  или
польского еврея адаптироваться в любой среде людей, говорящих на  чужом  для
нее языке и исповедующих  незнакомую  ей  культуру.  В  любой  стране  через
каких-нибудь несколько недель она становилась своей.
   - Если бы я попала в школу, где оказалась бы в компании курдов, - сказала
Мартина, - я бы через сутки научилась разжигать верблюжий навоз  и  стряпать
на нем, через месяц - говорить на их местном диалекте, а к концу  второго  -
имела бы солидные связи на черном рынке этого самого верблюжьего навоза.
   Она обнаружила в себе задатки прирожденного биржевого маклера.
   - Отец умер, -  продолжила  Мартина.  -  Мать  вышла  замуж  за  торговца
недвижимостью в Сан-Фердинандо-Вэлли. Сейчас она разъезжает  в  "кадиллаке",
который длиннее bateau-mouche <Речной трамвай (фр.).>,  владеет  кругленькой
суммой в валюте четырнадцати стран  мира,  является  членом  общества  Джона
Берча и собирается сделать пластическую операцию, чтобы  принять  участие  в
конкурсе красоты в провинциальном городке Беверли. Если бы отец был жив, его
корявого французского вряд ли хватило бы, чтобы держать какую-нибудь  аптеку
на Елисейских полях. Скорее всего, он забрался бы в провинцию, поселился бы,
как Доде, в заброшенной мельнице и занялся бы  переводами  Рембо.  Так  что,
имея француженку-мать, которая стала американкой, и отца-американца, который
стал французом, я до сих пор не пойму, кто же я. Может, просто беженка? -  с
юмором предположила она.
   - А чем вы теперь занимаетесь? - спросил Колби.
   - Снимаюсь в эпизодических ролях и от случая к случаю выполняю  несколько
странную работу для приятеля, который заведует конторой частного сыска.
   Самолет приземлился в Орли,  и  в  половине  первого  пополудни  Колби  и