Урсула Ле Гуин 
   Четыре пути к прощению 
 
 
   OCR: Татьяна Кондакова 
 
     "На  планете О не  было войн в течение последних  пяти тысяч  лет, а на 
Гезене войн не знали  вообще никогда", -- прочла она и отложила книгу, чтобы 
дать отдых  глазам.  К тому  же последнее  время она  приучала  себя  читать 
медленно,  вдумчиво,  а  не  глотать   текст  кусками,  как  Тикули,  всегда 
моментально сжиравший все, что  было  в миске. "Войн  не знали вообще":  эти 
слова вспыхнули яркой звездой в ее мозгу, но тут же погасли, растворившись в 
беспросветных глубинах скептицизма. Что же это за мир такой, который никогда 
не  видел  войн?  Настоящий  мир.  Настоящая  жизнь,  когда  можно  спокойно 
работать,  учиться и растить  детей, которые,  в  свою очередь, тоже  смогут 
спокойно, мирно учиться  и  работать.  Война  же,  не  позволяющая работать, 
учиться и воспитывать детей,  была отрицанием,  отречением от жизни. "Но мой 
народ,  -- подумала Йосс,  -- умеет  только  отрекаться. Мы рождаемся уже  в 
мрачной  тени,  отбрасываемой  войной,  и  всю  жизнь только  и делаем,  что 
гоняемся за миражами, изгнав мир из дома и своих сердец. Все, что  мы умеем, 
-- это  сражаться. Единственное, что способно примирить нас с жизнью, -- наш 
самообман:  мы не желаем признаваться себе, что война идет, и  отрекаемся от 
нее тоже. Отрицание отрицания, тень тени. Двойной самообман". 
     На страницы лежащей на  коленях книги упала тень  от  тучи, ползущей со 
стороны болот.  Йосс вздохнула и прикрыла  веки. "Я лгунья", -- сказала  она 
сама себе. Потом снова открыла глаза и стала читать дальше о таких  далеких, 
но таких настоящих мирах. 
     Тикули, который  дремал,  обвернувшись хвостом, на солнышке,  вздохнул, 
словно  передразнивал  хозяйку, и почесался, сгоняя приснившуюся блоху. Губу 
охотился;  об  этом  свидетельствовали  качающиеся  то  там  то сям  макушки 
тростника и вспорхнувшая, возмущенно кудахтающая тростниковая курочка. 
     Йосс настолько погрузилась  в весьма своеобразные обычаи  народов Итча, 
что заметила Ваду лишь тогда, когда он сам открыл калитку и вошел во двор. 
     --  О, ты уже пришел!  -- всполошилась  она, сразу ощутив  себя старой, 
глупой  и робкой (как всегда,  стоило кому-то заговорить  с  ней;  наедине с 
собой она ощущала  себя старой, лишь когда была  больна или очень уставала). 
Может быть, то, что она выбрала уединенный образ жизни, стало самым разумным 
решением в ее жизни. -- Пойдем в дом. 
     Она встала,  уронив книгу, подобрала ее и почувствовала, что узел волос 
вот-вот рассыплется. 
     -- Я только возьму сумку и сразу пойду. 
     -- Можете не торопиться, -- успокоил ее юноша. -- Эйд немного опоздает. 
     "Очень  мило с твоей  стороны  позволить мне в  моем  собственном  доме 
собраться  не спеша",  -- мысленно вспыхнула  Йосс, но  промолчала, сдавшись 
пред чудовищным обаянием юношеского  эгоизма.  Она зашла в  дом, взяла сумку 
для покупок, распустила волосы, повязала голову шарфом и  вышла на небольшую 
открытую  веранду, служившую одновременно  крыльцом.  Вада,  сидевший  в  ее 
кресле, при  виде  Йосс вскочил. "Он хороший  мальчик,  -- подумала она.  -- 
Пожалуй, воспитан даже лучше, чем его девушка". 
     -- Желаю  приятно провести  время,  -- сказала  она  вслух  с  улыбкой,