эта условная форма слишком легко сбивается на беллетристику, т.е. на то,
чего я прежде всего хотел бы избежать.
Несмотря на противоречие двух миров, единство личности переходит
какими-то подспудными путями из одного в другой. Этим и объясняется, вообще
говоря, интерес к биографиям и автобиографиям людей, которые по той или иной
причине заняли несколько более пространное место в жизни общества. Я
попробую поэтому с некоторой подробностью рассказать о своем детстве и своих
школьных годах, ничего не предугадывая и не предрешая, т.е. не нанизывая
факты на предвзятые обобщения, - просто так, как это было и как сохранила
прошлое моя память.
Иногда мне казалось, что я помню, как сосал грудь матери. Надо думать,
однако, что я просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У меня
были смутные воспоминания о какой-то сцене под яблоней в саду, которая
разыгралась, когда мне было года полтора. Но и это воспоминание
недостоверно. Наиболее твердо осталось в памяти такое происшествие: я с
матерью в Бобринце, в семье Ц., где есть девочка двух или трех лет. Меня
называют женихом, девочку - невестой. Дети играют в зале на крашеном полу,
потом девочка исчезает, а маленький мальчик стоит один у комода, он
переживает момент остолбенения, как во сне. Входит мать с хозяйкой. Мать
смотрит на мальчика, потом на лужицу возле него, потом опять на мальчика,
качает укоризненно головой и говорит: "Как тебе не стыдно"... Мальчик
смотрит на мать, на себя и затем на лужицу, как на нечто ему совершенно
постороннее. "Ничего, ничего, - говорит хозяйка, - дети заигрались".
Маленький мальчик не испытывает ни стыда, ни раскаяния. Сколько ему тогда
было? Должно быть, два года, но, может быть, и три.
Около того же времени я наткнулся на гадюку, гуляя с няней в саду.
"Гляди, Лева, - сказала няня, показывая что-то блестящее в траве, -
табачница зарыта в земле". Няня взяла палочку и стала раскапывать. Самой
няне вряд ли было больше шестнадцати лет. Табачница развернулась, вытянулась
в змею и с шипением поползла по траве. "Ай! ай!" - вскричала няня и, схватив
меня за руку, быстро побежала прочь. Мне было трудно переставлять быстро
ноги. Захлебываясь, я рассказывал потом, как мы думали, что нашли в траве
табачницу, а оказалась гадюка.
Вспоминается еще ранняя сцена на "белой" кухне. Ни отца, ни матери дома
нет. В кухне, кроме прислуги и кухарки, их гости. Старший брат, Александр,
приехавший на каникулы, вертится тут же. Он становится обеими ногами на
деревянную лопату, как на ходули, и долго пляшет на ней по земляному полу
кухни. Я прошу брата уступить мне лопату, делаю попытку взобраться на нее,
падаю и плачу. Брат поднимает меня, целует и на руках уносит из кухни.
Мне, должно быть, было уже года четыре, когда кто-то посадил меня на
большую серую кобылу, смирную, как овца, без седла и без уздечки, только с
веревочным недоуздком. Широко раскорячив ноги, я обеими руками держался за
гриву. Кобыла тихо подвезла меня к грушевому дереву и прошла под веткой,
которая пришлась мне по животу. Не понимая, что это значит, я съезжал по
крупу вниз, пока не шлепнулся в траву. Больно не было, но было непостижимо.
Покупных игрушек я в детстве почти не имел. Раз только из Харькова мать
привезла мне бумажную лошадку и мяч. С младшей сестрой я играл в самодельные
куклы. Однажды тетя Феня и тетя Раиса, сестры отца, сделали нам несколько
кукол из тряпочек, и тетя Феня навела карандашом глаза, рот и нос. Куклы
казались необыкновенными, я помню их и сейчас. В один из зимних вечеров Иван