магических средствах, которые печатались  в  старой  "Ниве",  вроде:  "Как
успешно бороться с  дурным  настроением"  или  "Искусство  быть  настоящим
мужчиной. В двух частях с иллюстрациями".
   Начинающим писателям я все-таки рекомендовал бы брошюрки  и  книжки,  о
которых говорил выше, - хуже не будет.
   Графоманский опыт заставлял меня многократно изобретать велосипеды.  Но
тут уж ничего не поделаешь. По-моему, это удел  всякого  писателя:  пройти
все  ступени  изобретений,  начиная  с  обыкновенного  колеса.  Говоря   о
графомании, я имею в виду графоманию одаренных людей. Любовь к писанию,  к
многописанию. Об этом говорил Чехов: "Многописание - великая, спасительная
вещь". Сочинители пухлых романов, которые хочется выжать,  как  тряпку,  и
повесить  сушиться  куда-нибудь  на  батарею,  -  это  не   графоманы,   а
листажеманы. Не о них  речь.  Истинные  графоманы  люди  одержимые,  почти
сумасшедшие. Ничем иным, кроме своего любимого "grafo", они заниматься  не
могут и не умеют. Я понимаю, тут много спорного: где  истинные  графоманы,
где неистинные? Как найти разделяющую черту?  Есть  фанатические  любители
"grafo", которые написали поразительно и удручающе - для всех нас -  мало.
Например, Олеша, Бабель. Любовь этих  писателей  к  слову,  к  красоте,  к
смыслам, скрытым в словах, была безмерной, может быть, чрезмерной: они  не
рассказали нам многого, что могли  бы  рассказать.  Они  предъявляли  себе
гигантский счет. Такую фразу,  ну,  скажем,  как:  "Его  глаза  с  добрым,
лукавым  прищуром..."  -  они  не  могли  бы  написать  даже  под  угрозой
пистолета, ибо им показалось бы, что такая фраза - предательство.
   Когда Паустовский говорил на семинарах о  том,  что  писательский  труд
тяжел, неимоверно тяжел, употреблял даже слово  "каторга",  нам  казалось,
что предостережение касается только литературы, а оно касалось всей жизни.
   Так вот, будучи графоманом с молодых ногтей, занимаясь  сочинительством
в течение, что ли,  тридцати  лет,  я  представлял  себе  трудности  этого
ремесла по-разному.
   Шкловский сказал: "Все пишут  по-разному,  и  все  пишут  трудно".  Мне
кажется, не только все пишут по-разному, но и один писатель  может  писать
по-разному. Меняются времена, меняется жизнь, меняются сорта бумаги, перья
и пишущие машинки. Когда-то я любил писать в тонких  школьных  тетрадях  в
клетку. Ни на чем другом не писалось. Весь роман "Утоление жажды"  написан
в тонких тетрадях для арифметики.  Казалось,  эта  привычка  останется  до
конца  жизни.  Потом   внезапно   перешел   на   простую   белую   бумагу,
потребительскую, и теперь пишу только на ней.  Отчего  эта  перемена?  Мне
кажется, найдется объяснение, если подумать всерьез.
   Раньше писал более связно. Одно  клеилось  к  другому,  одно  текло  из
другого. В этой связности была и _связанность_. Для такой последовательной
и равномерной прозы требовалась последовательность и равномерность бумаги,
одна страничка за другой,  цепко  сшитые  проволочными  скрепками.  Теперь
стремлюсь  к  связям  отдаленным,  глубинным,  которые   читатель   должен
нащупывать и угадывать сам. "И надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди
бумаг". Пробелы - разрывы - пустоты - это то, что прозе необходимо так же,
как жизни.
   Ибо в них - в пробелах - возникает еще одна тема, еще одна мысль.
   Для такой прозы, якобы разрывчатой, нужны разрывы в  бумаге:  отдельные
листы. Вот и причина, по-моему, заставившая перейти от тетрадей  в  клетку
на  потребительскую  бумагу.  Случилось  это,   конечно   же,   совершенно