униженнее другого. Я роздал все, что у меня было. Денег у меня было немного:
что-то около 20 рублей, и я с толпою вместе вошел в ночлежный дом.
     Ночлежный  дом огромный. Он  состоит  из  четырех  отделений. В верхних
этажах --  мужские, в нижних -- женские. Сначала я вошел в женское;  большая
комната вся занята койками, похожими  на койки  3-го  класса железных дорог.
Койки  расположены  в  два этажа  --  наверху  и  внизу. Женщины,  странные,
оборванные,  в одних платьях, старые и молодые,  входили  и  занимали места,
которые внизу, которые наверху. Некоторые старые крестились и поминали того,
кто устроил этот приют, некоторые смеялись и ругались. Я прошел  наверх. Там
также размещались мужчины;  между ними я увидал  одного  из тех,  которым  я
давал  деньги. Увидав его, мне вдруг стало ужасно стыдно, и я поспешил уйти.
И с чувством совершенного преступления я вышел из  этого дома и пошел домой.
Дома я вошел по коврам лестницы в переднюю, пол которой обит сукном, и, сняв
шубу, сел за обед из 5 блюд, за которым служили два лакея во  фраках,  белых
галстуках и белых перчатках.
     Тридцать лет тому  назад  я видел в  Париже,  как  в присутствии тысячи
зрителей отрубили человеку голову  гильотиной. Я  знал, что человек этот был
ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди,
чтобы  оправдать  такого рода  поступки;  я  знал, что это  сделали нарочно,
сознательно; но  в тот  момент,  когда голова  и тело разделились  и упали в
ящик, я ахнул и понял не умом,  не сердцем, а всем  существом моим,  что все
рассуждения,  которые  я  слышал  о смертной казни, есть  злая  чепуха,  что
сколько бы людей ни собралось вместе,  чтобы совершить убийство, как бы  они
себя ни называли,  убийство худший  грех в мире, и  что  вот на  моих глазах
совершен этот грех. Я  своим присутствием  и невмешательством  одобрил  этот
грех  и принял участие в нем.  Так и теперь, при виде этого голода, холода и
унижения  тысячи людей, я не умом, не сердцем, а всем  существом моим понял,
что существование десятков тысяч таких людей  в  Москве, тогда,  когда  я  с
другими  тысячами объедаюсь филеями  и  осетриной и покрываю  лошадей и полы
сукнами  и коврами,  что бы ни говорили мне все ученые мира о  том,  как это
необходимо,--  есть  преступление, не  один  раз  совершенное,  но постоянно
совершающееся, и что я, с своей роскошью, не только  попуститель, но  прямой
участник его. Для меня разница, этих двух впечатлений была только в том, что
там  все, что я мог  сделать, это было то, чтобы закричать убийцам, стоявшим
около гильотины  и распоряжавшимся убийством,  что  они  делают зло, и всеми
средствами стараться  помешать. Но и делая это, я мог вперед знать, что этот
мой  поступок не помешает убийству. Здесь же я мог дать не только сбитень  и
те ничтожные деньги, которые были со мной, но я мог отдать и пальто с себя и
все, что  у  меня есть дома.  А  я не сделал  этого  и потому чувствовал,  и
чувствую,   и   не   перестану   чувствовать   себя   участником   постоянно
совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у
другого  совсем не будет, у меня будут две  одежды, а у кого-нибудь не будет
ни одной.
        "III"
     В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского дома, я рассказывал свое
впечатление одному приятелю. Приятель -- городской житель --  начал говорить
мне не без удовольствия, что это самое естественное городское явление, что я
только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это
так  было  и будет, что это  должно  так  быть  и  есть  неизбежное  условие
цивилизации. В  Лондоне  еще хуже...  стало  быть, дурного тут  ничего нет и