от  мужиков;  умственно  я мог работать  по восьми--десяти  часов подряд, не
испытывая  от такого  напряжения никаких последствий. И  в таком положении я
пришЈл  к  тому, что  не мог жить  и, боясь смерти,  должен был  употреблять
хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.
     Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то
кем-то сыгранная надо мной глупая и  злая шутка.  Несмотря  на  то, что я не
признавал  никакого  "кого-то",  который   бы   меня   сотворил,  эта  форма
представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя  меня на
свет, была самая естественная мне форма представления.
     Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь
потешается,  глядя  на  меня,  как  я  целые  30--40  лет  жил,  жил  учась,
развиваясь, возрастая телом и духом, и  как я теперь,  совсем окрепнув умом,
дойдя  до той  вершины  жизни, с  которой  открывается вся  она,  --  как  я
дурак-дураком стою на этой вершине, ясно  понимая, что ничего в жизни и нет,
и не было, и не будет. "А ему смешно..."
     Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеЈтся  надо мной, мне от
этого не  легче.  Я  не мог  придать  никакого  разумного смысла  ни  одному
поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать
этого  в самом начале.  ВсЈ  это так  давно  всем  известно. Не нынче-завтра
придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего
не останется, кроме смрада и  червей. Дела мои, какие бы  они  ни  были, все
забудутся -- раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же  хлопотать?
Как может человек не видеть этого и жить --  вот что удивительно! Можно жить
только,  покуда пьян жизнью;  а как протрезвишься, то нельзя не  видеть, что
всЈ это --  только обман,  и  глупый  обман! Вот именно, что ничего даже нет
смешного и остроумного, а просто -- жестоко и глупо.
     Давно уже рассказана восточная басня про  путника, застигнутого в степи
разъярЈнным  зверем.  Спасаясь  от  зверя,  путник  вскакивает  в  безводный
колодезь, но на дне  колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать
его. И несчастный,  не  смея вылезть, чтобы  не  погибнуть  от  разъярЈнного
зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом,
ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится
на нЈм. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться
погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всЈ держится, и пока он держится,
он оглядывается и видит, что две мыши, одна чЈрная, другая белая, равномерно
обходя стволину куста,  на  котором он  висит, подтачивают  еЈ. Вот-вот  сам
собой обломится  и оборвЈтся куст, и он упадЈт в пасть дракону. Путник видит
это и знает,  что он  неминуемо погибнет; но  пока он висит, он  ищет вокруг
себя и находит на листьях куста капли мЈда, достаЈт их  языком  и  лижет их.
Так  и я держусь  за ветки  жизни,  зная, что неминуемо  ждЈт дракон смерти,
готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я
пытаюсь  сосать тот мЈд, который прежде утешал  меня;  но  этот мЈд  уже  не
радует меня, а  белая и  чЈрная мышь --  день и ночь--подтачивают  ветку, за
которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мЈд уже не сладок мне. Я вижу одно
-- неизбежного дракона и мышей, -- и не могу отвратить от них взор. И это не
басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
     Прежний  обман  радостей  жизни,  заглушавший  ужас  дракона,   уже  не
обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, не
думай,  живи, -- я не могу делать этого, потому  что слишком долго делал это
прежде. Теперь я  не могу  не  видеть дня и  ночи, бегущих и ведущих  меня к