человечества. И  тысячи  нас, отрицая,  ругая  один  другого,  все печатали,
писали, поучая других. И, не замечая того, что мы  ничего не знаем,  что  на
самый простой вопрос жизни:  что хорошо,  что  дурно,  --  мы  не знаем, что
ответить,  мы  все, не слушая друг друга,  все враз говорили, иногда потакая
друг другу  и восхваляя  друг  друга  с тем, чтоб  и  мне  потакали  и  меня
похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в
сумасшедшем доме.
     Тысячи  работников дни  и  ночи  из  последних  сил работали, набирали,
печатали  миллионы  слов, и почта развозила их  по всей России, а мы всЈ ещЈ
больше и больше учили, учили и  учили и никак не  успевали всему  научить, и
всЈ сердились, что нас мало слушают.
     Ужасно  странно,   но  теперь   мне   понятно.  Настоящим,   задушевным
рассуждением нашим было то, что мы хотим как  можно больше  получать денег и
похвал. Для достижения этой  цели  мы  ничего другого не умели  делать,  как
только  писать книжки  и газеты.  Мы  это и  делали.  Но для того, чтобы нам
делать  столь бесполезное дело и  иметь уверенность, что мы --  очень важные
люди,  нам  надо  было   ещЈ  рассуждение,   которое   бы  оправдывало  нашу
деятельность. И вот у нас было придумано следующее: всЈ, что существует,  то
разумно.  ВсЈ  же,  что  существует, всЈ  развивается.  Развивается  же  всЈ
посредством просвещения.  Просвещение  же измеряется распространением  книг,
газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты,
и потому мы -- самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было  бы очень
хорошо,  если  бы  мы  все  были  согласны;  но  так  как  на каждую  мысль,
высказываемую  одним,  являлась всегда мысль,  диаметрально противоположная,
высказываемая другим,  то  это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы
этого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии  нас  хвалили, --
стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.
     Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда
же я только смутно  подозревал это, и  то только, как и  все сумасшедшие, --
называл всех сумасшедшими, кроме себя.

III

     Так я жил, предаваясь этому безумию ещЈ шесть  лет, до моей женитьбы. В
это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение моЈ с передовыми и
учЈными  европейскими   людьми  утвердило   меня  ещЈ  больше  в  той   вере
совершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашЈл
и  у них. Вера  эта приняла  во мне ту обычную  форму,  которую она имеет  у
большинства  образованных людей нашего  времени. Вера  эта выражалась словом
"прогресс". Тогда  мне казалось, что  этим словом  выражается  что-то.  Я не
понимал ещЈ того, что, мучимый, как всякий живой человек вопросами, как  мне
лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, -- говорю совершенно то
же, что  скажет человек, несомый в лодке  по волнам и по ветру, на главный и
единственный для  него вопрос: "куда держаться",  -- если он,  не отвечая на
вопрос, скажет: "нас несЈт куда-то".
     Тогда  я не  замечал  этого.  Только  изредка --  не  разум,  а чувство
возмущалось  против  этого  общего  в  наше  время  суеверия,  которым  люди
заслоняют от себя своЈ непонимание жизни. Так, в  бытность мою в Париже, вид
смертной  казни  обличил мне  шаткость  моего  суеверия  прогресса.  Когда я
увидал,  как голова  отделилась от тела,  и  то, и другое врозь застучало  в