писателями. Меня приняли как своего, льстили мне.  И не  успел я оглянуться,
как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошЈлся,
усвоились  мною и  уже совершенно изгладили  во мне все мои прежние  попытки
сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию,
которая еЈ оправдывала.
     Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том,
что жизнь вообще  идЈт  развиваясь и  что  в этом  развитии главное  участие
принимаем  мы,  люди  мысли, а  из  людей мысли главное влияние имеем мы  --
художники,  поэты. Наше  призвание  -- учить  людей. Для  того  же, чтобы не
представился тот естественный вопрос самому  себе:  что я  знаю  и  чему мне
учить,  -- в теории этой было выяснено, что этого и  не  нужно  знать, а что
художник  и  поэт бессознательно  учит.  Я  считался чудесным  художником  и
поэтом,  и  потому  мне  очень  естественно было  усвоить  эту теорию. Я  --
художник, поэт -- писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили  деньги,
у  меня  было прекрасное кушанье,  помещение, женщины, общество, у меня была
слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.
     Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была  вера, и я был одним
из  жрецов еЈ. Быть  жрецом еЈ  было очень выгодно  и  приятно. И я довольно
долго жил в этой  вере, не сомневаясь  в  еЈ  истинности. Но  на  второй и в
особенности на третий  год такой жизни я  стал сомневаться  в непогрешимости
этой веры и стал еЈ исследовать.  Первым поводом к  сомнению  было то, что я
стал  замечать,  что жрецы  этой веры не все были согласны между собою. Одни
говорили: мы -- самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а
другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы -- настоящие, а вы учите
неправильно. И они спорили ссорились,  бранились, обманывали, плутовали друг
против друга. Кроме того было много между нами людей и не заботящихся о том,
кто прав, кто не прав, а просто  достигающих своих корыстных целей с помощью
этой нашей  деятельности. ВсЈ  это  заставило меня  усомниться в  истинности
нашей веры.
     Кроме того, усомнившись  в  истинности самой веры писательской, я  стал
внимательнее наблюдать жрецов еЈ и  убедился, что почти все жрецы этой веры,
писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные
по характерам  -- много  ниже тех людей, которых  я встречал в  моей прежней
разгульной и военной жизни -- но самоуверенные и довольные собой, как только
могут  быть  довольны люди совсем святые или такие, которые и не  знают, что
такое святость. Люди мне опротивели,  и сам себе я опротивел, и я понял, что
вера эта -- обман.
     Но странно  то,  что хотя всю эту ложь  веры я понял скоро и отрЈкся от
неЈ,  но от чина, данного мне  этим  людьми,  --  от  чина художника, поэта,
учителя, --  я  не  отрЈкся. Я наивно воображал, что я  -- поэт, художник, и
могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.
     Из сближения  с  этими людьми  я вынес новый порок -- до  болезненности
развившуюся гордость и  сумасшедшую уверенность в  том, что  я призван учить
людей, сам не зная чему.
     Теперь,  вспоминая  об  этом  времени,   о  своЈм  настроении  тогда  и
настроении тех  людей  (таких, впрочем,  и  теперь тысячи), мне  и жалко,  и
страшно, и смешно, -- возникает именно то самое чувство, которое испытываешь
в доме сумасшедших.
     Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить,  писать,
печатать -- как можно скорее, как  можно больше, что всЈ это нужно для блага