И вообще - чего больше в природе, света или тьмы? И что важнее? Не
такой уж досужий это вопрос. Живут же слепые от рождения. Правда, живут тем,
что им помогают другие, однако не умирают потому лишь, что не воспринимают
поток фотонов и не видят никаких картин. И среди них - великие слепцы,
Гомер, например. На концерте видел и слушал я однажды слепого греческого
пианиста, у него было очень живое, чуткое лицо счастливого человека.
А ведь и мы, зрячие, бываем порой слепцами и не видим изумительных,
неповторимых картин, раскрывающихся перед нами, даруемых судьбой однажды и
на все время, оставшееся еще нам в этой жизни.
Это картина не с натуры, к сожалению, а по воспоминаниям.
Я вот забыл только, когда и где это было. Пожалуй, в феврале шестьдесят
первого, шли на Кубу, поперек океана: чувство четкое, незабываемое, если
идешь не по краю его, а поперек.
Трое суток бушевал одиннадцатибалльный шторм, но к ночи ветер спал и не
ревел уже непрерывно и ровно, как раньше. Конечно, волнение осталось, еще не
зыбь, а огромные, крутые волны, не имеющие точного направления, но уже не
обрушивающие своих гребней вниз и не поддающиеся ветру, который при десяти
баллах срывает гребни и стелет их сплошной завесой над бурлящей водой.
И была ночь, хорошо помню, как сзади и чуть справа светила Луна - не
постоянно, а как бы вспышками, растянутыми по времени на минуту, две.
Я проснулся от тишины, хотя так говорить странно: и ветер еще шумел, и
волны били по корпусу (мы шли средним ходом), и девятнадцать тысяч лошадиных
сил нашей турбины мерно гудели сзади и внизу. Но после всесокрушающего рева
пережитого урагана создавалось явное ощущение тишины.
Я проснулся, быстро оделся и пошел на мостик. Стал с левого борта за
рубкой, куда ветер не задувал, и посмотрел вперед.
Признаю свое бессилие: более верного и точного определения своего
состояния не придумал. Хотя и менее банального. Все во мне замерло,
остановилось, то есть я, понятно, дышал и мог двигаться и говорить, но не
хотелось ни двигаться, ни говорить, ни даже как будто думать и рассуждать.
Стыдили меня не раз хорошие люди, понимающие, например, великую
живопись, но туп я, не отзывчив к ней: ни одна гениальная картина, даже
"Сикстинская мадонна", не потрясала меня. И музыка... Хотя здесь не буду
столь категоричен: как-то, слушая запись второй симфонии Скрябина, пустил
слезу и попросил выключить проигрыватель (впрочем, это случилось после
доброй дружеской попойки). И литература, что греха таить, - во всяком
случае, проза, - не приводила меня в подобный транс, разве что поэзия,
некоторые стихи Блока в туманной юности и в момент крушения надежд.
Но здесь, в трехстах милях северо-западнее Азорских островов (да,
именно там и тогда это было!), я замер, отключился, вырубился, глядя на
ночной, сильно волнующийся океан под Луной.
Облака, обрывки туч отбушевавшего циклона шли наискось к нашему курсу,
справа и спереди, и когда они закрывали Луну, океан метров за сто вдруг
скрывался, пропадал, и громады волн лишь угадывались смутными тяжелыми
тенями. Но когда Луна выходила (не полная, но достаточно яркая), впереди и
по сторонам была уже не вода, а тяжкие, плотные, колышущиеся глыбы серебра.
Откосы волн сияли и сверкали десятками оттенков одного цвета,
голубовато-белого или серо-синего. Пожалуй, точнее сказать, что волны
напоминали какие-то странные, фантастичные емкости, наполненные жидким