кто отдал ему  какую-то  часть своего  сердца, своей  жизни. Хотя, наверное,
таким  хочется  смотреть  не  на  вялые  и  смирные  волны-волнишки,  лениво
набегающие на песок  и гальку  пляжа, а на горизонт  и дальше. И  появляется
чувство  протеста:  слишком  близок  этот  горизонт  и  слишком он статичен,
неподвижен. Берег - граница большой воды, предел моря, и потому ночью, когда
оно шумит,  кажется, что это вздохи огорчения, ибо ему хотелось бы,  чтоб не
было никаких преград и пределов.
     Для   сухопутных  голос  моря  -   просто  шум,  иногда   убаюкивающий,
успокаивающий, порой  - грозный  и тревожный. Для людей, что проходили  море
насквозь не  однажды, его голос прежде всего импульс, повод для мыслей,  для
скорой радости,  если они собираются вернуться в него, или для печали,  если
судьба поставила и им свой предел.
     Я  бы не хотел сейчас писать красиво -  только точно и честно.  Истинно
для  меня,  что  когда  я  слушал  его  в промежутках  между двумя  рейсами,
воспринимал совсем иначе, чем  в  тех случаях, когда не предвиделось скорого
ухода в море. И то, что  так все понимал и ощущал, было моей пусть и тайной,
но несомненной  гордостью. Именно тогда более всего я верил, что причастен к
нему. А не тогда, когда меня почтительно  называли моряком люди, и отдаленно
не представляющие, что же это такое.
     Морская  работа  - во всяком  случае  судоводительская  - всегда  полна
неожиданностей.  Даже  если  ты  идешь  по  дороге,   исхоженной   тобой   и
перехоженной, все  равно  тебя подстерегают там тысячи неожиданностей.  И  в
этом прелесть нашей профессии.
     Отстукал  слово  "нашей"  и  поймал  себя  на   нечестности,  на  малом
тщеславном обмане. Ведь не штурман я уже, не действующий судоводитель.
     Ладно, не стоит  извиняться. Все равно уверен,  что  понимаю  штурманов
больше и  лучше, чем людей любой  иной профессии. И понимаю,  что открытия у
них бывают разные.
     ...Шли мы каналом и Шельдой в Антверпен, и я стоял с капитаном на крыле
мостика. Капитан  был  мой давний товарищ и, в  отличие от большинства своих
коллег,  даже любил, чтобы на  мостике рядом народ толкался. Чтоб было с кем
потрепаться, снять напряжение и успокоить нервы.
     Тысячи,  десятки  тысяч  -  так  я  подумал  -  огней  горели,  мигали,
вспыхивали, затмевались слева и справа, впереди и сзади. Створы,  буи, маяки
-  это  то, что  необходимо, и факелы нефтезаводов, сполохи  реклам, вспышки
проходящих  автомобилей, фонари  набережных,  пятна окон  - то,  что мешало,
путало, отвлекало.  Но даже  и  наши, морские, навигационные огни показались
неумеренно обильны и  многочисленны  - пересечения, ответвления,  схождения,
разъединения фарватеров. Я так и сказал  другу: "По-моему, пора  половину из
них погасить!" А он улыбнулся (улыбка угадывалась по голосу): "Не мы одни на
свете! Другим тоже жить надо".
     Через  неделю, когда  мы снова вышли  в открытое море  и остались  лишь
мерцающие  огни  встречных  и попутных  судов,  пришла  мысль,  что  морякам
прошлого  жилось в  какой-то  степени спокойнее:  не было  тогда такой массы
света... Но хорошо ли  это? Люди прошлого жили  в темноте  или  при  слабом,
тусклом свете  огонька  коптилок, масляных и керосиновых фонарей.  И не  так
давно,  детство мое прошло  при лампах,  а  военные годы -  при сделанных из
медных гильз  "катюшах". Теперь  у нас  - океан света.  Только вот больше ли
стало от этого ясности? Больше уверенности у людей современных -  в себе,  в
своей дороге, в том, что она правильная и единственная?