зачинщика. Ему, конечно, полагалась бы кара по высшей мере.
     Выяснилось,  что  в  зачинщики  решили определить  Генку, учитывая  его
горячий характер  и развитое чувство собственного достоинства. Как  будто на
первом допросе он сказал  Шленскому пару  теплых  слов, но без свидетелей. К
тому же числился старшим нашей "штурманской" группы.
     Позже моя сестра, работавшая адвокатом и имевшая знакомых среди военных
прокуроров, рассказала со слезами: под трибунал мы могли свободно загреметь.
Но...  по  дивизиону  тральщиков  и бригаде  ОВРа  (охрана  водного  района)
подобных дезертиров набралось около пятидесяти, отправить всех под  трибунал
начальство не решилось, самому не миновать было бы наказания.
     А  нам  наказания придумали: мне и  Володе -  по 20  суток  гауптвахты,
Геннадию  - 10  суток строгой  гауптвахты (как старшему!) Однако выяснилось,
что мичманам не положена  по Уставу строгая "губа",  и Генка вообще не понес
"заслуженного".  Мы  же честно отсидели свои двадцать суток,  а  я  там даже
прославился,  сделавшись незаменимым  помощником боцмана  гауптвахты. Сестра
приносила  мне  и  передавала  через  караул   сигареты   "Прима",   я   ими
расплачивался  с   коллегами-арестантами  за  уборку   гальюна  и  коридоров
(трудиться "просто так" они не шибко торопились).
     Надо сказать,  мы  сразу  освоили  суть  тюремной жизни  - как  прятать
курево, как творить из хлеба шашки, оформив доску на подоконнике, как ценить
полчаса   прогулки  во  внутреннем  дворике  гауптвахты.  Рядом   находилась
ювелирная  фабрика,  и  однажды  во  время  нашего  гуляния на  окне фабрики
появилась   юная  девица  -  абсолютно  голая.   Нетрудно  представить,  как
реагировала на это вся арестантская братия...
     Бриться тоже  не  разрешалось,  мне сестра принесла  тайком  лезвия,  и
как-то сосед по камере за  одну сигарету скушал бритвенное лезвие, предложив
за пачку сигарет съесть пачку лезвий!
     Вышли  мы  на  свободу  перед  Новым  годом.  Он  на  военных  кораблях
отмечается пирожками  и кружкой какао. Нас с  Володей (и Генку, естественно)
уволить  отказались.  Часов в  десять вечера из  дома  прибыл друг  Кирилл с
письмом от мамы к командиру корабля. В письме мама  слезно просила разрешить
сыну провести новогодний вечер в кругу семьи,  так  как вскоре сын  отбывает
служить  службу  на  Севере.  Вахтенный  офицер  сжалился  и  разрешил   мне
увольнение. В 6 утра я поднял друга Юрку Сирика, сунув ему в рот таллиннскую
кильку домашнего засола,  а он попросил:  "Еще!" К подъему  флага,  к восьми
утра 1 января 1952 года, мы были на корабле.
     И еще два  с половиной месяца наша  жизнь была сильно осложнена. Где-то
перед отъездом мы  опять  удрали в  самоволку,  посчитав,  что  наказать  не
успеют. За это меня не отпустили домой в день отъезда в  Ленинград. 13 марта
чемодан  доставил  на  вокзал  Вова  Квитко.  И  когда  поезд тронулся,  мы,
сговорившись, проскандировали  провожавшему нас старпому:  "Ну и  мудак  вы,
товарищ старший лейтенант!"
     Запомнился мне также один патрульный наряд - в сырой зимний день гуляли
мы по улицам Соо и Теэстузе, матросики из моего патруля забегали погреться к
знакомым  девушкам, и  каждая,  сжалившись,  их  угощала, так  что  к  концу
дежурства  трое моих подчиненных  все норовили запеть  "Варяга" или "Славное
море, священный Байкал..." Вахту надо было сдавать в комендатуре, где правил
тогда беспощадный легендарный "кап-раз" Кацадзе. Обошлось  все же... Но зато
всем  замешанным  в  том  коллективном  бегстве  на  революционный  праздник
присвоили на одно  звание меньше - стали мы  младшими лейтенантами запаса, а